Глава третья

Chapter III

Elle était fille, élle etait amoureuse.
Malfilâtre.*

Elle était fille, elle était amoureuse.
Malfilâtre

I

I

«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор…»

‘Where now? How very like a poet!’
‘Onegin, I must go, goodbye.’
‘By all means, but (I’d like to know it),
Where do you spend your evenings?’ ‘Why,
I see the Láirins.’ ‘That’s amazing.
Mercy, does it not drive you crazy
To murder every evening thus?’
‘Not in the least.’ ‘I am nonplussed.
From here I picture the occasion:
First (listen, am I right?), I see
A simple, Russian family,
Concern for guests and their provision,
Jam, endless chatter with regard
To rain and flax and cattle-yard…’

II

II

— Я тут ещё беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу… — «Опять эклога!*
Да полно, милый, ради Бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слёз, и рифм et cetera?..
Представь меня». — «Ты шутишь». — «Нету».
— Я рад. — «Когда же?» — Хоть сейчас
Они с охотой примут нас.

‘I do not see why that’s so shocking.’
‘It’s boring, that is why, dear man.’
‘I hate your fashionable mocking;
I’m happy with a homely clan,
Where I…’ ‘An eclogue’s bound to follow!
For God’s sake, that will do, good fellow.
But now, you’re off; I’m sorry. Say,
Could you devise for me a way
Of seeing for myself your Phyllis,
The object of your thoughts from far,
Your tears, pen, rhymes, etcetera.
Present me.’ ‘But you’re joking.’ ‘Promise.’
‘I’ll gladly.’ ‘When?’ ‘Why, now’s all right.
They will receive us with delight.’

III

III

Поедем. —
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжёлые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
……………………………………

‘Let’s go, then.’ At their destination
They’re met with the formality,
The sometimes onerous ministration
Of old-world hospitality.
The order of the fare’s habitual:
Jam in small dishes starts the ritual,
Then lingonberry juice is brought
And set upon an oil-cloth board.
……………………………………

IV

IV

Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор*.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошёл, пошёл, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.

Returning home, the two are flying
At high speed by the shortest way.
Now let us condescend to spying
On what our heroes have to say.
‘You yawn, Onegin, what’s the matter?’
‘A habit, Lensky — all that chatter.’
‘But you seem worse.’ ‘The same old thing.
But look, the light is vanishing.
Faster, Andryushka, hasten, hasten!
What silly places all these are!
Oh, by the way, your Larina
Is simple, but a dear old person;
I fear the lingonberry juice
May cause my stomach some abuse.

V

V

Скажи: которая Татьяна?» —
«Да та, которая грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна». —
«Неужто ты влюблён в меньшую?» —
«А что?» — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет,
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

‘Please tell me which one was Tatiana.’
‘Oh, she’s the sister who appeared
All sad and silent like Svetlana,
And by the window sat and stared.’
‘But surely you don’t love the younger?’
‘Why not?’ ‘Were I like you a singer,
I’d choose the other for my wife.
In Olga’s looks there’s no more life
Than Van Dyck has in his madonnas:
Her countenance is round and fair
Just like the daft moon shining there
Above the daft horizon on us.’
Vladimir answered icily
And all the way sat silently.

VI

VI

Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.

Meanwhile, Onegin’s visitation
Had made on all the Larin folk
A most significant impression
And given neighbours cause for talk.
Conjecture followed on conjecture,
All started furtively to lecture,
To joke, to judge, not without spite
And view Tatiana as a bride;
Some, going further still, asserted
That wedding plans had all been made
And simply had to be delayed
Till modish rings had been located.
And as for Lensky’s wedding, they
Had long ago arranged the day.

VII

VII

Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнём оживлено.
Давно её воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь,

Tatiana listened with vexation
To gossip of this kind; but she,
With inexplicable elation,
Kept thinking of it secretly;
And in her heart the thought was live;
The time had come, she fell in love.
So will a seed that’s fallen in
The earth be quickened by the spring.
For long had her imagination,
Consumed with pain and lassitude,
Yearned to assay the fatal food;
For long a heartsick enervation
Constrained her youthful breast; her soul
Waited… for somebody to call,

VIII

VIII

И дождалась… Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни, и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Всё полно им; всё деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нём. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

And was requited… Eyes asunder,
She said: ‘It’s he! He’s made his call.’
And now, alas, her hot, lone slumber,
And every day and night were full
Of him; by some enchanted force
All objects seemed without a pause
To speak of him; how tedious
The kind entreaties and the fuss,
The watchful looks of worried servants!
Enveloped in despondency,
She paid no heed to company
And cursed their leisurely observance
Of custom and the sudden way
They would arrive and overstay.

IX

IX

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьёт обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевлённые созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малёк-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон*,
Который нам наводит сон, —
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

Now with what eager concentration
She reads delicious novels through,
With what enlivened fascination
She drinks deception’s honeydew.
In fantasy she visualizes
The characters that she most prizes:
The lover of Julie Wolmar,
Malek Adhel and de Linar,
And Werther, martyr to his passion,
And Grandison the consummate
Who dulls us like an opiate —
All these in her imagination
Were in a unique shape expressed,
All in Onegin coalesced.

X

X

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя…
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

The authors that she loves so seize her,
She feels herself their heroine,
She is Julie, Delphine, Clarissa;
Alone, Tatiana roams within
The silent woods, armed with a novel
In which she seeks and finds some marvel:
Her secret glow, her dreamy mood,
Her heart’s abounding plenitude;
She breathes a sigh and, taking over
Another’s grief or ecstasy,
Whispers by heart, unconsciously
A letter for her hero lover…
But he, whatever else he’d done,
Was certainly no Grandison.

XI

XI

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

His manner gravely elevated,
The fervent author in times gone
Showed us a hero dedicated
To perfect aims — a paragon.
To him, forever persecuted
Iniquitously, he committed
A tender soul, intelligence
And an attractive countenance.
Nursing the flame of purest passion,
The hero, always rapturous,
Was ready for self-sacrifice,
And, in the novel’s closing action,
Vice was forever beaten down
And virtue gained a worthy crown.

XII

XII

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь её кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар*.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облёк в унылый романтизм
И безнадёжный эгоизм.

But nowadays all minds are clouded,
A moral brings on somnolence,
Vice in the novel, too, is lauded
And there has gained pre-eminence.
The British Muse’s tales intrude on
The slumber of our Russian maiden,
And now she’s ready to adore
Either the pensive vampire or
The vagrant Melmoth, restless, gloomy,
The Wandering Jew or the Corsair
Or the mysterious Sbogar.
Lord Byron’s whim most opportunely
Clothed even hopeless egotism
In woebegone romanticism.

XIII

XIII

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займёт весёлый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нём изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

My friends, this makes no sense, I know it.
Perhaps by heavenly decree
I shall no longer be a poet,
A demon new will enter me;
And having scorned the threats of Phoebus,
I’ll settle to prosaic labours;
A novel of the ancient kind
Will occupy my blithe decline.
There, not the secret pangs of villainy
I shall in grim relief narrate,
But simply, friends, to you relate
The legends of a Russian family,
Love’s charming dreams in former days
And ancient Russia’s rural ways.

XIV

XIV

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слёзы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец…
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

I shall record the plain orations
When fathers or old uncles met,
The children’s chosen assignations
By ancient limes, by rivulet;
The jealous agonies of lovers,
Partings, and tears as love recovers;
I’ll have them quarrel once again
And lead them to the altar then…
I shall recall the tender feeling,
Love’s aching words upon my tongue,
Impassioned speeches made when young
And courting a fair mistress, kneeling
And uttering an ardent vow
From which I’m disaccustomed now.

XV

XV

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слёзы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство тёмное зовёшь,
Ты негу жизни узнаёшь,
Ты пьёшь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

Tatiana, dear Tatiana, vanquished!
Together with you, now I weep;
Your fate already you’ve relinquished
Into a modish tyrant’s keep.
You’ll perish, dear; but till we lose you
The dazzling light of hope imbues you:
You’ll summon up a sombre bliss,
Discover life’s felicities,
Imbibe the magic bane of yearning,
Daydreams will court your every pace,
And you’ll imagine in each place
A tryst to which you’re always turning;
In front of you and everywhere
You’ll see your fateful tempter there.

XVI

XVI

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идёт она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:

Tatiana seeks the garden bowers
To grieve in, chased by aching love,
But soon her lifeless eyes she lowers
And loses the desire to rove.
Her bosom lifts, her features redden,
A sudden flame consumes the maiden,
Upon her lips her breath has died,
Her ears with sound, her eyes with light
Are filled… Night comes, the moon’s patrolling
The distant space of heaven’s dome,
The nightingale sings in the gloam
Of trees, its sonorous accents calling.
Tatiana does not go to bed
But quietly talks to nurse instead:

XVII

XVII

«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чём же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?» —

‘I can’t sleep here, nurse, it’s so airless!
Open the window, sit by me.’
‘Why, Tanya, what is it?’ ‘I’m cheerless,
Let’s talk of how things used to be.’
‘Tanya, what things? Once I was able
To keep a store of every fable,
Old tales that, true or false, I’d tell
Of maidens and of spirits fell;
But now my mind’s grown dark and woolly:
I can’t recall a thing. Alas,
It’s all come to a sorry pass!
I am confused’… ‘Nurse, tell me truly
About those years, can you recall
Whether you were in love at all?’

XVIII

XVIII

«И полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь». —
«Да как же ты венчалась, няня?» —
«Так, видно, Бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.

‘Tanya, my dear! We never even
Knew what love was in my young day;
Else mother-in-law would have driven
Me out in no uncertain way.’
‘How did you marry, then?’ ‘Oh, Tanya,
It seemed to be God’s will. My Vanya
Was even younger then than me,
And I was just thirteen, you see.
Two weeks a matchmaker kept coming
To all my kinsfolk, finally
My father blessed me. Bitterly
I wept for fear of what was looming;
While they untwined my braid they wept,
And chanted while to church I crept.

XIX

XIX

И вот ввели в семью чужую…
Да ты не слушаешь меня…» —
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..» —
«Дитя моё, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь…» — «Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена».
«Дитя моё, Господь с тобою!» —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.

‘Into an unknown family taken…
But you’re not listening now, I fear.’
‘Oh nurse, nurse, I’m unhappy, aching,
I’ m sad and sick at heart, my dear.
I’m on the verge of crying, sobbing!’
‘You are not well.’ ‘My heart is throbbing.’
‘Save us, O Lord, have mercy, pray!
What would you like, you’ve but to say…
Let’s sprinkle you with holy water,
You’re all aflame’… ‘I’m not unwell:
I am… in love, nurse… can’t you tell?’
‘May the good Lord protect his daughter!’
Her ancient hand raised in the air,
She crossed the girl and said a prayer.

XX

XX

«Я влюблена», — шептала снова
Старушке с горестью она.
«Сердечный друг, ты нездорова». —
«Оставь меня: я влюблена».
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слёз, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке:
И всё дремало в тишине
При вдохновительной луне.

‘I am in love,’ again she whispered
To the old woman mournfully.
‘You are unwell,’ her nurse persisted.
‘I am in love, go, let me be.’
Meanwhile, the moon was radiating
A languid light, illuminating
Tatiana’s graces, pale with care,
Her loosened and unruly hair,
Her tears and, there before her sitting,
Upon a bench, the ancient dame
With kerchiefed head, her feeble frame
Into a bodywarmer fitting;
And all beneath the tranquil night
Dozed in the moon’s inspiring light.

XXI

XXI

И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну…
Вдруг мысль в уме её родилась…
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Всё тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет.
И всё Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено…
Татьяна! для кого ж оно?

And now Tatiana’s heart was soaring
As she looked out and watched the moon…
A sudden thought came, overpowering…
‘Nurse, leave, I want to be alone.
Just let me have a pen, some paper.
The table, too. I’ll lie down later.
Goodbye.’ And she’s alone at last.
All’s quiet. For her the moon has cast
Its light. Upon her elbow leaning,
She writes, with Eugene on her mind,
And in a letter undesigned
There breathes a guileless maiden’s yearning.
The letter’s ready, folded, who…
Tatiana! Is it written to?

XXII

XXII

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда*.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

I’ve known fair beauties unapproachable,
The chaste, the cold, the wintry kind,
Implacable and irreproachable,
Unfathomable to the mind;
I’ve marvelled at their modish manner,
Their inborn virtue, sense of honour,
And, to be frank, from them I fled,
And, terror-stricken, thought I read
Above their brows hell’s admonition:
Abandon hope for evermore.
The joys of loving they forswore,
To frighten people was their mission.
Perhaps you’ve seen by the Neva
Fair ladies who are similar.

XXIII

XXIII

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашёл я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Её привлечь умели вновь,
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

Amidst admirers acquiescent
I’ve seen like women in my days,
Conceited, haughty and indifferent
To sighs of passion or to praise.
But what did I, amazed, discover?
That they, despite their stern behaviour,
Frightening to a timid swain,
Could make his love return again,
At least by showing some compassion,
At least, by a more tender word
That they permitted to be heard,
And, blinded in his naive fashion,
The lover with new energy
Once more pursued sweet vanity.

XXIV

XXIV

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

Why blame Tatiana, then? For having
Not known in her simplicity
Deceit or falsehood and for craving
Her chosen dream so fervently?
For loving without double-dealing,
Obedient to the bent of feeling?
For being predisposed to trust,
For being by the heavens blest
With turbulent imagination,
Intelligence, a lively will,
A wayward spirit, never still
And with a tender heart’s vibration?
Will you then not forgive her, when
She follows passion’s weathervane?

XXV

XXV

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предаётся безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведём;
Сперва тщеславие кольнём
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнём;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.

Coquettes are cool in their decisions.
Tatiana loves in earnest, she
Gives up herself without conditions
Like a small child, defencelessly.
Of love she says not: let’s postpone it
To raise its value when we own it,
To trap it more assuredly;
First let us puncture vanity
With hope, then introduce confusion
To rack the heart, and when we tire,
Revive it with a jealous fire;
Or else, fatigued by joy’s profusion,
The cunning captive day or night
May from his prison-house take flight.

XXVI

XXVI

Ещё предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своём родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

I can foresee another matter:
Saving the honour of my land,
I must translate Tatiana’s letter,
Without a doubt you’ll understand.
Russian she knew, but very badly,
She did not read our journals, sadly;
And in her native tongue she could
With difficulty write a word.
And so in French she penned this version…
What’s to be done? Once more I say
A lady’s love up to this day
Has not expressed itself in Russian,
Up to this day our proud tongue shows
It’s still not used to postal prose.

XXVII

XXVII

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным»* в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?

Some would have women reading Russian,
A frightful prospect, if applied;
Imagine females in discussion
With The Well-Meaner at their side!
I turn to you, my poets, teach us;
Is it not true: those charming creatures
For whom, to expiate your wrongs,
You wrote, in secret, verse and songs,
To whom you pledged your heart’s affection,
Did they not try, with much travail,
Our Russian speech, to no avail,
Yet using such a sweet inflection
That on their lips a foreign tongue
Became their native one ere long?

XXVIII

XXVIII

Не дай мне Бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в жёлтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я… какое дело мне?
Я верен буду старине.

The Lord forbid my ever meeting
A bonneted scholar at a ball
Or seminarist with a greeting
As she departs in yellow shawl.
Like rosy lips unused to smiling,
Russian, I find, is unbeguiling
Without grammatical mistakes.
Perhaps (my head already aches)
A crop of exquisite new creatures
Will heed the journals, set up school
And make us bow to grammar’s rule:
Verse will acquire more useful features;
But I… what matters this to me,
I shall respect antiquity.

XXIX

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы* будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.

An incorrect and careless patter,
An inexact delivery
Will generate a heartfelt flutter
Within my breast as formerly.
I’ve not the strength to be repenting,
Since Gallicisms are as tempting
As bygone sins of youth, no worse
Than Bogdanovich’s in verse.
But stop. It’s time now I translated
The letter of my maiden dear,
I gave my word, and what? I fear
My wish to do so has abated.
I know that tender Parny’s ways
Are out of fashion nowadays.

XXX

XXX

Певец Пиров и грусти томной*,
Когда б ещё ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.

Bard of The Feasts and languid sorrow,
If you had still remained with me,
I would have troubled you, dear fellow,
With a request, immodestly:
That you transpose the foreign diction
Of an impassioned maid’s affliction
Into enchanting melodies.
Where are you? Come: my rights I raze
And, with a bow, place in your keeping…
But in a land of mournful stone,
His heart forgetting praise, alone,
Beneath the Finnish sky escaping,
He wanders, and his soul hears not
My grief for his unhappy lot.

XXXI

XXXI

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный,
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:

Before me is Tatiana’s letter;
Religiously, I treasure it,
I read it with a secret shudder
And cannot get my fill of it.
Who could have taught such tender writing,
Such words so carelessly delighting,
Who taught her that affecting rot,
Mad conversation of the heart,
A captivating, harmful mixture?
I cannot tell. But now you’ll meet
My version, feeble, incomplete,
Pale copy of a vivid picture,
Or as Der Freischütz might be played
By girlish pupils, still afraid.

Письмо Татьяны к Онегину
Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу ещё сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Всё думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне всё вам скучно,
А мы… ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.
Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете…
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан Богом,
До гроба ты хранитель мой…
Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно… нет, это был не сон!
Ты чуть вошёл, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это всё пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное…
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слёзы лью,
Твоей защиты умоляю…
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжёлый перерви,
Увы, заслуженным укором!
Кончаю! Страшно перечесть…
Стыдом и страхом замираю…
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю…

Tatiana’s Letter to Onegin
I write to you — what more is needed?
What else is there that I could say?
It’s in your power, I concede it,
To punish my naiveté.
But if you’ve even slightly pitied
The dismal lot that I endure,
You won’t abandon me, I’m sure.
At first, I did not want to vex you.
Believe me: you’d have never known
The shame I’ve suffered all alone,
Had I been hopeful to expect you
Here in our home, where we could speak,
If only seldom, once a week,
Enough to listen to your greeting
And say a word to you, and then
For days and nights to wonder when
I could enjoy another meeting.
They say, though, you’re unsociable;
You treat our world with condescension,
And we’re… in no way fashionable,
But welcome you without pretension.
Why ever did you visit us?
Lost in the village where I languish
I never would have known you, thus
I never would have known this anguish;
Time would have taught me to extinguish
My naive longings (but who knows?);
I would have found a friend for life,
Would have become a faithful wife
And virtuous mother, if I chose.
Another!… No, I’d not have given
My heart to anyone on earth!
It has been foreordained in heaven…
I was marked out for you from birth;
My life has been a precondition
For our encounter — which I crave;
I know you’re sent by God’s provision,
And you’re my guardian till the grave…
You came in dreams that soon abounded,
Even unseen, I treasured you.
Your wondrous glances pierced me through,
Long in my soul your voice resounded…
No, this was not a dream for me!
I knew you on your first appearing;
All faint and numb, aflame and fearing,
I uttered inwardly: it’s he!
Wasn’t it you that I was hearing
When in the stillness I’d depart
To help the poor folk? Weren’t you nearing
Each time I prayed in hope of cheering
The anguish of my troubled heart?
And even at this very second,
Wasn’t it you, dear vision, beckoned
And slipped through night’s transparency,
Inclining gently at my bedhead,
You, who with joy and love persuaded
And whispered words of hope to me?
Who are you: guardian angel, mentor,
Or, if not, a perfidious tempter?
Resolve my doubts, my wavering,
Perhaps my feelings are misguided,
An artless soul’s imagining!
And something else has been decided…
But let that be! My fate is sealed,
I place it now in your safekeeping,
I beg of you, become my shield,
If you were here, you’d see me weeping…
Imagine what it’s like for me,
Alone, not understood and ailing,
I’m frightened that my reason’s failing,
That I shall die here silently.
I wait for you: you can inspirit
My hoping heart with just one glance
Or interrupt this heavy trance
With censure, which alas I merit!
I close! I dread to read this through…
I’m faint with shame and fear… However,
I boldly put my trust in you,
Whose honour is my pledge for ever.

XXXII

XXXII

Татьяна то вздохнёт, то охнет;
Письмо дрожит в её руке;
Облатка розовая сохнет
На воспалённом языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка лёгкая спустилась
С её прелестного плеча…
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне всё равно.

By turns, Tatiana’s moaning, sighing,
The letter trembles in her hand,
Upon her fevered tongue lies drying
The rosy seal, a paper band.
Her head sinks downward to her shoulder,
Her light chemise that won’t enfold her
Slips to expose her shoulder’s charm…
But now the radiance of the calm
And moonlit sky grows dim. A valley
Is outlined through the mist of dawn,
Streams silver; and a shepherd’s horn
Wakes villagers to rise and rally.
It’s morn, all bustle here and there,
But my Tatiana does not care.

XXXIII

XXXIII

Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя моё, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твоё как маков цвет». —

The rising dawn does not affect her;
Sitting with lowered head and still,
She does not set upon the letter
Her monogram and graven seal.
But now the door has opened quietly,
Grey-haired Filipyevna treads lightly,
Carrying tea upon a tray.
‘It’s time, my child, to greet the day.
But look, my pretty one, you’re ready!
Aren’t you my early little bird!
Oh, last night I was so afeard!
But thank the Lord, you’re well and steady!
There’s not a trace of last night’s fret,
Your face is now all poppy red.’

XXXIV

XXXIV

«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть». —

‘Oh nurse, I need a favour, listen.’
‘Of course, dear, I’m at your command.’
‘Don’t think.… who knows?… perhaps suspicion…
But don’t refuse, please understand.’
‘My dear, I vow by the Almighty.’
‘Well, send your grandson very quietly —
Give him this note for O… for that…
Our neighbour… Tell him not to chat
To anybody or to dawdle
And not to mention me by name…’
‘To whom, then?’asked the ancient dame.
‘Oh, nowadays my head’s a muddle.
Neighbours are many in this part,
I cannot think of where to start.’

XXXV

XXXV

«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоём уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука своего». —

‘Oh really, nurse, you are slow-witted!’
‘I’m old, I’m very old, my heart,
The mind grows dull, you must admit it,
But way back I was very smart,
And if the master once requested…’
‘Oh nurse, nurse, I’m not interested.
What you were like then I don’t care,
What matters is this letter here:
It’s for Onegin.’ ‘Oh the letter.
Do not be cross with me, my soul,
You know, I make no sense at all.
But you look pale again, not better.’
‘It’s nothing, nurse, but don’t delay,
Please send your grandson on his way.’

XXXVI

XXXVI

Но день протёк, и нет ответа.
Другой настал: всё нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждёт: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
«Скажите: где же ваш приятель? —
Ему вопрос хозяйки был. —
Он что-то нас совсем забыл».
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
«Сегодня быть он обещал, —
Старушке Ленский отвечал, —
Да, видно, почта задержала». —
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.

The day flowed by, there came no letter
Nor anything the following day.
Since morning dressed, pale as a spectre,
Tatiana waits for a reply.
Olga’s adorer drove up. ‘Tell us,
Where’s your companion?’ came the zealous
Inquiry from the châtelaine.
‘He has forgotten us, that’s plain.’
Tatiana trembled, flushed, uneasy.
‘He promised that today he’d come.’
Lensky replied to the old dame:
‘No doubt the post has kept him busy.’
Tatiana cast a downward look,
As though she’d heard a harsh rebuke.

XXXVII

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился лёгкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам тёмною струёю
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стёкла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

It darkened: on the table, gleaming,
The evening samovar now hissed,
On it the Chinese teapot, warming;
Light vapour eddied under it.
Poured out by Olga’s hand, the steady,
Dark flow of fragrant tea already
Into the cups ran, in a stream;
A household boy served up the cream;
Tatiana, though, preferred to linger
Before the window, breathing on
The frosted panes; and, pensive one,
She wrote, with a beguiling finger,
In windowpane calligraphy,
A monogram: an O and E.

XXXVIII

XXXVIII

И между тем душа в ней ныла,
И слёз был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь её застыла.
Вот ближе! скачут… и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И, задыхаясь, на скамью

And, meanwhile, still her soul is aching,
And tears have filled her languid gaze.
A thud of hoofs!… Her blood is shaking.
Closer! Into the yard they race.
Eugene! Tatiana, lighter than a
Shadow, is leaping through the manor,
She flies, flies from the porch outside
Into the garden, mortified;
Without a backward look she scurries
Past borders, little bridges, lawn,
The lake’s approach, the copse; has torn
Down lilac bushes as she hurries;
Through flowers to the brook she flies,
Where, halting, out of breath, she sighs

XXXIX

XXXIX

Упала…
«Здесь он! здесь Евгений!
О Боже! что подумал он!»
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды тёмный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждёт: нейдёт ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!).
Песня девушек
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.

And falls upon a bench… exclaiming:
‘Here’s Eugene! God, how will I cope?
What will he think?’ With torment flaming,
Her heart retains a dream of hope.
She trembles, burns and looks behind her,
Wondering if he’ll come to find her;
Hears nothing. In the orchard, maids
Were picking berries in brigades
And singing by decree a merry,
Collective song (aimed to prevent
A cunning servant girl intent
On eating, secretly, a berry
Belonging to her lord — a ruse
Which landed folk are pleased to use!
Song of the Girls
Come, you maidens beauteous,
Dear companions, near to us,
Frolic, if you’re timorous,
Have your fling, my darling ones.
Let us sing a song we know,
One that we all cherish so,
Let us lure a fine young lad
To our dance as round we go.
When we lure this fine young lad,
When we see him distantly,
Let us scatter, darling ones,
Pelt him with our cherries, dears,
Cherries bright and raspberries,
Currants red we’ll also throw,
Do not come and eavesdrop on
Songs we cherish secretly,
Do not come and spy upon
Games we girls play privately.

XL

XL

Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит…
Так бедный мотылёк и блещет,
И бьётся радужным крылом,
Пленённый школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

Tatiana hears with scant attention
Their ringing voices, while she waits
Impatiently until the tension
That agitates her heart abates,
Until her cheeks desist from burning.
But in her breast there’s still the yearning,
Nor do her cheeks give up their glow,
But ever brighter, brighter grow…
So a poor butterfly will flutter
And beat an iridescent wing,
Caught by a schoolboy, frolicking;
So a small winter hare will shudder
On seeing in the distant brush
A hunter crouched behind a bush.

XLI

XLI

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнём обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

Tatiana sighed and, though still yearning,
Rose from her bench in calmer state:
Set off, but just as she was turning
Into the avenue, there straight
Before her Eugene stood, eyes blazing,
Like some forbidding phantom gazing,
And she, as if by fire seared,
Stayed rooted to the spot, and feared.
But to detail the consequences
Of this unlooked-for tryst, dear friends,
I’ve no more strength. I’ll make amends;
Meantime, I need my recompenses
For so much talk — an interlude
Of strolls and rest, then I’ll conclude.

Глава четвёртая

Chapter IV

La morale est dans la nature des choses.
Necker*

La morale est dans la nature des choses.
Necker

I. II. III. IV. V. VI

I. II. III. IV. V. VI

VII

VII

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем её вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хвалёных дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

The less we love a woman, woo her,
The more disposed to us she gets,
And thus more surely we undo her
And catch her in our tempting nets.
Time was, when cool debauch was lauded
And as the art of love rewarded.
Blowing its trumpet far and wide,
It fed a loveless appetite.
But this grand game, once so paraded
In our forefathers’ vaunted day,
Is one for ancient apes to play:
The fame of Lovelaces has faded
As have their famed red heels affixed
And their majestic periwigs.

VIII

VIII

Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чём все уверены давно,
Всё те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слёзы,
Надзоры тёток, матерей,
И дружба тяжкая мужей!

Who is the man not bored by feigning,
Repeating things in other ways,
In all solemnity maintaining
What people think in any case,
By hearing all the same objections,
By undermining predilections,
Such as a girl of mere thirteen
Is free from and has always been!
Who will not tire of the denials,
The threats, the vows, the put-on fear,
The notelets of six pages sheer,
The gossip, rings, the tears, betrayals,
Surveillances by mothers, aunts
And husbands with their friendly stance!

IX

IX

Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.

My Eugene drew the same conclusions.
In his first youth he’d fallen prey
To stormy errors and delusions
And passion’s unrestricted play.
Spoiled by the life he had been granted,
By one thing for a while enchanted,
Another disenchanting him,
Thwarted desire tormenting him,
Tormented, too, by quick successes,
Hearing amid the noise and lull
The timeless mutter of the soul,
A yawn with laughter he suppresses:
Precisely so, eight years he killed,
His prime thus passing, unfulfilled.

X

X

В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут — мигом утешался;
Изменят — рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.

Beauties no longer claimed his passion,
He wooed them with insouciance;
Refusal was a consolation,
Betrayal a deliverance.
He sought them with no great affection
And left them, feeling no connection,
Barely recalled their love and spite.
Just so a casual guest one night
Will visit friends for some distraction;
Sits down to whist; concludes the game:
He sets off on the journey home,
Falling asleep with satisfaction,
And, in the morning, does not know
Himself that evening where he’ll go.

XI

XI

Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нём думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет, и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.

But, on receiving Tanya’s letter,
Onegin was profoundly stirred;
The girlish daydreams that beset her
Roused thoughts in him he’d long interred;
And he recalled the mournful manner
And pale complexion of Tatiana;
And plunged into a reverie,
A sweet and sinless fantasy.
Perhaps a glow of old emotion
Returned to him in his decline,
But he’d no wish to undermine
Her trustfulness, her pure devotion.
We’ll fly now to the garden where
Tatiana met him, in despair.

XII

XII

Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошёл
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочёл
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за неё вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.

For two long minutes they were quiet,
Onegin then approached her, said:
‘You wrote to me, do not deny it.
The letter that you sent I’ve read.
I read a trusting soul’s confession,
A pure, effusive declaration;
Your openness appeals to me;
It roused into activity
A heart that long ago turned heartless;
But I’ve no wish to praise you; I
Shall recompense your candour by
My own confession, just as artless;
Listen to my avowal now;
And to your judgement I shall bow.