Jeden lezie po rozworze, drugi po szprychach koła, inszy się czepia półdrabka, tamten po dyszlu się skrobie. Czysta napaść!

Один хватается за перекладины, другой взбирается по колёсным спицам, третий тянется к оглобле. Чистая напасть!

Stanął chłop, patrzy, co z tego będzie, markotno mu jakoś na duszy i boi się, i wstyd mu takiego drobiazgu się bać… Co tu robić teraz?

Остановился мужик, смотрит, что будет дальше.
Скверно как-то у него на душе, и боится он, и стыдно ему бояться такой мелюзги… Что теперь делать?

Ale nie było dużo czasu na rozmysły, bo ledwo jedni stanęli na wozie, wnet inni podawać im zaczęli przedziwne jakieś szkatuły i skrzynie, z których to biły owe blaski tęczowe, a jeszcze insi ciskali na wóz coś, jakby sztaby złota i srebra, tak właśnie, jakby to było zwyczajne żelastwo.

Но для раздумья у него времени было мало, потому что едва одни гномы разместились на телеге, как другие начали подавать им какие-то странные шкатулки и сундучки, из которых собственно и струились радужные лучи, а третьи бросали на телегу слитки золота и серебра да так бесцеремонно, как будто это были куски обыкновенного железа.

Brzęczało to wszystko, dzwoniło i świeciło w oczy tak, że chłop prawie od rozumu odchodził i nie bardzo już sam teraz wiedział, czy mu się to tak śni tylko, czyli też naprawdę takie dziwy widzi.

Всё то бренчало, звенело и светило в глаза так, что мужик почти совсем лишился разума, и сам уже хорошенько не сознавал, снится ли это ему, или и вправду он видит такое дивное диво.

Tu mu ogniem buchną ze skrzyni czerwone kamienie, niby rubiny, kamień w kamień jak przepiórcze jajo; tu się aż modro w powietrzu zrobi od niebieskich szafirów, tak przednich, że jak niebo świecą; tu nagle zielone światło obejdzie wszystkie twarze od szkatuły pełniutkiej zielonych szmaragdów; tu perły, tu pierścienie, aż oczy rwie, nie wiadomo na co pierwej patrzeć.

То вдруг вспыхнут огнём красные каменья словно рубины, камень к камню, величиною в перепелиное яйцо; то в воздухе всё засинеет от голубых сапфиров, великолепных как сверкающее небо; то вдруг зелёный свет озарит все лица от шкатулки, полнёхонькой зелёных смарагдов; и везде кольца, везде нитки жемчугов, даже глаза разбегаются, — не знаешь, на что смотреть!

Kręciły się Krasnoludki między tym bogactwem w przeróżnej barwie żywo, składnie, a tak pstro, jak kiedy tulipany zakwitną na wiosennej grzędzie.

Снуют краснолюдки среди этих разноцветных богатств, сами тоже одеты в разноцветные одежды, и всё это так пёстро, как бывает, когда тюльпаны весною расцветут на садовой грядке.

Już wóz był pełen prawie, już reszta skrzynek i sepetów przed skałką wyniesiona stała, kiedy wtem zajaśniało światło tak wielkie i cudne jak jutrzenna gwiazda. Zasłonił ręką oczy Skrobek od nagłego blasku, a kiedy znów spojrzał, zobaczył wychodzącego z Groty króla Krasnoludków, w złotej koronie, w purpurze i ze złotym berłem, z którego świecił ogromny diament, rzucający jasność tak wielką, że zrobiło się widno jak we dnie.

Когда телега была уже почти совсем полна, загорелся свет великий и чудный словно утренняя звезда. Скробек закрыл рукою глаза от внезапного блеска, а когда посмотрел снова, то увидал выходящего из пещеры короля краснолюдков, в золотой короне, в пурпуре и с золотым скипетром, в котором светился огромный бриллиант, изливающий такой яркий свет, что вокруг стало светло как днём.

Struchlał Skrobek, bo takiego majestatu jako żyw nie widział, a co króla, to znał tylko z szopki, Heroda, co go chłopięta obnosiły po wsi na Gody.

Струсил Скробек, потому что такого величия не видал за всю свою жизнь, а царя видел только одного, — Ирода в вертепе, которого ребятишки разносят по деревне во время Рождественских праздников.

Zaląkł się tedy tak, że nie wiedział sam, co robić: czy temu maluśkiemu królowi pokłon dać, czy uciekać zgoła?

Испугался он так, что не знает, что ему делать: отвесить ли поклон этому маленькому королю или убежать, куда глаза глядят?

Aż wtem król skłonił berłem dobrotliwie i rzecze:

Но король благосклонно кивнул ему своим скипетром и говорит:

— Witaj, dobry człowiecze!
Bóg cię weź w swoją pieczę!
Śpiesz się, nim noc uciecze!

— Здравствуй, добрый человек! Да хранит тебя Бог! Спеши, пока не миновала ночь!

I zaraz począł na wóz siadać, w czym mu pomagali dworzanie, kwapiąc się około majestatu królewskiego, by mu służyć.

И он начал взбираться на телегу, в чём ему помогали дворяне, суетясь около его величества и наперерыв оказывая ему услуги.

Ale z tym wsiadaniem wcale niełatwo było. Płaszcz purpurowy czepiał się półkoszka, berło się zahaczyło o luśnię, korona omal że nie spadła z królewskiej głowy, a złotem tkane czerwone pantofle poginęły w sianie.

Но сесть королю было не так-то легко. Его пурпурный плащ цеплялся за колёса, скипетр задел за оглоблю, корона чуть не свалилась с королевской головы, а расшитые золотом красные туфли исчезли в сене.

Gramoliło się królisko, jak mogło, ale największą zawadą był mu w tym paź nadworny, Krężołek, który jak klocek ciężki, ledwo się obracał i to królowi na płaszcz następował, to mu ową purpurę w tył nadto ciągnął, to pantofli w sianie szukając, plackiem na króla padał i tak się wszystkim pod nogami plątał jak piąte koło u woza.
Świętej cierpliwości był ten król, że takiego gamonia trzymał przy swojej osobie!

Карабкался королёк, как мог, но самым большим препятствием служил его придворный паж, Мычка. Он был тяжёл, как колода, неповоротлив, и то наступал королю на плащ, то, отыскивая в сене его туфли, прямо свалился на него, и так мешался у всех под ногами как пятое колесо в телеге.
Святым поистине терпением обладал король, что держал при себе такого олуха!

Tymczasem Skrobek, widząc, że mu się nic złego nie dzieje, ochłonął ze strachu zupełnie i rozśmiał się w kułak, patrząc na ucieszne owo widowisko jakby na jasełka. O Krasnoludkach słyszał nieraz, że po dobroci najlepiej z nimi, bo jak sobie upodobają kogo, to mu najmniejszej szkody nie przyczynią, owszem, obdarzą jeszcze.

Тем временем Скробек, видя, что с ним ничего дурного не делают, совсем оправился от страха и рассмеялся в кулак, смотря на открывающееся пред ним потешное зрелище.
О краснолюдках он слыхал не раз, что с ними нужно брать добротою, потому что если им придётся кто-нибудь по душе, то они ему ни малейшего вреда не принесут, мало того, — даже одарят.

Wszak ci jego dziad nieboszczyk powiadał, że Krasnoludki takie, które też „Ubożęta” albo „Skrzaty” zowią, chętnie u ludzi dobrych mieszkają, gdzie za piecem albo w mysiej norze siedząc i stamtąd nocą na izbę wychodząc, a jaka w chacie robota jest, w takiej pomagają.
To masło za gospodynię ubiją, to chleb rozczynią, to na kołowrotku przędą tak cudnie, że się ta przędza jak srebro mieni.

Например, его покойный дедушка рассказывал, что краснолюдки, которые прозываются также «Убогими» или «Малышами», охотно живут у добрых людей, сидя где-нибудь за печкой или в мышьей норке, выходят в хату только ночью, а какая работа в доме есть, в той они и помогают.
То они масло собьют за хозяйку, то хлеб вымесят, то прядут, да так чудно, что пряжа переливается словно серебро.

Czasem i z izby wyjdą, do stajni zajrzą, koniom drobniutko grzywy posplatają, zgrzebłem wyczyszczą, że się na nich ta siartka, jak woda świeci…

Порою они выйдут из хаты, заглянут в конюшню, коням заплетут гривы в мельчайшие пряди, вычистят скребком так, что шерсть на них так и лоснится.

Jest żniwo, to na miedzy taki sobie siądzie i buja dziecko w płachcie, u gałęzi wierzbowej uwiązanej, żeby dobrze spało, a matce, zgiętej z sierpem na zagonie, w pracy nie wadziło.

Если наступила пора жатвы, то гном усядется на меже, ребёнка укачивает в люльке, привязанной к ивовому пруту, чтобы он хорошо спал и не мешал матери, которая работает на поле с серпом в руке.

Zakwili dziecko, to mu śliczne pieśni śpiewają, a jak potem takie chłopię urośnie, to mu się te pieśni nie wiedzieć skąd w myśli biorą, właśnie jakby mu je kto podszeptywał.

Запищит ребёнок, — они поют ему чудеснейшую песню, и потом, когда он вырастет, эта песня, неизвестно откуда, отзывается в его мысли, как будто кто-нибудь ему подшёптывает её.

To się ludzie insi dziwią i mówią:

Другие люди удивляются и говорят:

— Co za chłopak taki! Chodzi, a śpiewa, a na fujarce gra, jakby go kto uczył! A nie wiedzą, że on tylko tak przypomina sobie, co tam za małych dni swoich, u gałęzi uwieszony, od Krasnoludków zasłyszał…

— Вот удивительный парень! Ходит и поёт, и на свирели играет, точно его учил кто-нибудь.
А сами и не знают, что он только вспоминает, что слышал во время своих младенческих дней от гномов, когда качался в люльке на ивовой ветке…

Powiadał dziadek, że jego samego Krasnoludki tak śpiewać uczyły i zawsze im okruszyny chleba albo i twarogu na ławie zostawiał, bo z ziemi takie jeść nie chcą, jako że swój honor mają.

Дедушка Скробка говорил, что его самого краснолюдки научили так петь, и всегда оставлял им крошки хлеба или творогу на лавке, потому что с земли они есть не желают, — и у них тоже своя гордость.

Przyszedł zaś Wielki Czwartek albo Wielki Piątek, a w chacie szykowali święcone, to każdej strawy, czy kołacza, czy kiełbasy, zawsze uszczknął nieco i tym maleńkim pomocnikom na brzeżku ławy kładł.

Когда же наступает Великий четверг или Великая пятница, а в хате готовятся встретить Праздник, непременно от всякой вещи, — от калача ли, от колбасы ли, — непременно нужно отщипнуть кусочек и положить маленьким помощникам на край лавки.

Mnożyło mu się też dobro wszelkie i gospodarstwo tęgo szło; konie były jak łanie, na owcach runa jak strzecha, krowy tak mleczne, że drugich takich w całej wsi nie było, co i nie dziw, bo babka nieboszczka zawsze przy dojeniu zostawiała nieco mleka w łupince orzechowej dla tych „ubożąt” swoich.

Тогда и добро всякое умножалось, и хозяйство шло, как следует; лошадки толстенькие, на овцах шерсть словно крыша на хате, коровы такие молочные, что таких и во всей деревне не найдёшь, — что, впрочем, и не удивительно, — потому что покойная жена дедушки всегда при доении оставляла несколько капель молока в ореховой скорлупке для своих «убогеньких».

I tak było długo, póty, póki nie pomarli starzy, póki za nimi i ojciec Skrobka nie pomarł. Dopieroż nad sierotami opiekę stryj wziął, porządki dawne skasował, gospodarkę prowadził siak tak, o dobytek nie dbał, a ku sobie, co się dało, garnął.

И так всё шло долго, пока не померли старики, пока вслед за ними не умер и отец Скробка. И вот опеку над сиротами принял дядя; старые порядки изменил; хозяйство вёл спустя рукава, и всё, что удалось, тащил к себе.

Aż i przyszło na biedę ostatnią i na sierocką krzywdę, co to aż do nieba woła.

Ну, и кончилось последнею бедою и сиротскою обидой, которая взывает к самому небу.

A wtedy wszyscy widzieć to mogli, jak się w biały dzień Krasnoludki z zapiecka wyniosły, przez izbę, przez próg, het, w świat pomaszerowały, a z nimi reszta dobra poszła… Sierotom nie zostało nic, a stryj się ich krzywdą i tak nie zbogacił.

Тогда все видеть могли, как среди белого дня краснолюдки выбрались из-под печки, перешли через всю хату, через порог, и замаршировали, куда глаза глядят, а с ними ушёл и остаток добра… Сиротам не осталось ничего. Да и у дяди всё пошло прахом.

Tak sobie rozmyślał Skrobek, na uboczu stojąc, a Krasnoludki tymczasem resztę skrzynek i szkatuł na wóz poładowawszy, królowi swemu miejsce na wozie uczyniły godne i aksamitem drogim siedzenie mu okryły, po czym co dostojniejsi z drużyny na wóz poniżej króla siedli, a insi poczepiawszy się, jak który mógł, do drogi naglić i wołać poczęli:

Так думал Скробек, стоя в стороне, а краснолюдки тем временем, нагрузивши на телегу все свои сундучки и шкатулочки, устроили на них своему королю пристойное место, покрыли ему сиденье дорогим бархатом, потом самые почётные лица из дружины сели на телегу пониже короля, а другие, разместившись, как кто мог, начали понукать Скробка:

Na dyszel, na rozworę
Siadł król w dobrą porę,
Na dyszlu i na rozworze
Jedź, jedź, w imię Boże!

«Позабывши негу,
Сел король в телегу.
Помолись ты Богу
Да и в путь-дорогу!»

— A jakże to mam jechać? — pyta rezolutnie Skrobek, który już zupełnie tego pierwszego strachu zbywszy, dobrej myśli począł być — W prawo czy w lewo?

— А куда же мне ехать? — дельно спрашивает Скробек, который, совсем освободившись от страха, пришёл в хорошее расположение духа. — Направо или налево?

A oni:

Гномы ответили ему:

Kamień w lewo, kamień w prawo,
Jedźże prosto, jedźże żwawo!…

«Ах, какой же ты упрямый!
Путь держи ты прямо».

Więc znowu Skrobek:

Скробек снова спросил:

— I gdzież to pojedziem?

— А куда же мы поедем?

A znów oni:

И гномы снова ответили ему:

Na pola, na gaje,
Na łąki, ruczaje,
Na ciepłe wyraje!…

«На поля, к ручью сребристому,
К лугу светлому, душистому»…

Podrapał się Skrobek w głowę i pyta:

Почесал Скробек в затылке и спрашивает:

— A cóż za furmankę dostanę?

— А что мне за хлопоты будет?

Odpowiadają:

— Główeczkę makową,
Toli dobre słowo!…

— Маковую головку или доброе слово.

Na to Skrobek:

Скробек сказал:

— Nie idzie! Nie ma zgody! Koń mój, wóz mój i co na nim moje!…

— Нет, не пойдёт! Не согласен! Конь мой, воз мой, и что на нём, — всё моё!

Ale Krasnoludki zakrzykną:

Но гномы хором крикнули:

Koń twój, wóz twój,
A co na nim — nasze!
Kiep ten, kto da
Dmuchać sobie w kaszę!
I nuż trzaskać w szable.

«Конь твой, воз твой,
А добро всё — наше!
Тот дурак, кто даст
Дунуть себе в кашу!»
И они начали бренчать саблями.

— Niechże będzie po połowie! — chłop na to.

— Ну, так пускай будет пополам! — сказал на это мужик.

A wtem król Błystek:

Тогда заговорил король Огонёк:

— Człowieku! — rzecze cichym głosem — Żebyś ty tych skarbów nie połowę, ale tysiąc tysiąców tysiączną cząstkę miał, toby zguba twoja była! Wielkie bogactwo powala człowieka tak, jak wielka niemoc. Siłę mu z ciała bierze, ducha z piersi wyciska, z dobrej drogi zbija.

— Милый мой, — сказал он тихим голосом, — если б ты обладал не половиною, а тысячной долей этих сокровищ, — то ты погиб бы. Великое богатство портит человека так же как и великая нужда. Оно вытягивает силу из его тела, выжимает дух из груди, сбивает с истинного пути.

A tuż Krasnoludki chórem:

— Hej bogacz! ladaco.
Ten brzydzi się pracą,
Choć żyje — to na co?

Kiedy umilkli, rzekł król Błystek dalej:

Король замолчал на минуту, но потом продолжал:

— Nie dała też ziemia matka ludziom wszystkich skarbów swoich, tylko nam, małym służebnikom swoim, co ich strzeżem, a nie bogacim się nimi; co pereł nie mieniamy na łzy ubogich, brylantów nie przedajem, ani kupujem, złota na dukaty nie bijem, tylko blaskiem owych bogactw ciesząc oczy nasze, chwalimy tę ziemię matkę i straż pilną u jej skarbów czynimy.

— Мать-земля не людям отдала все свои сокровища, но нам, малым слугам своим. Мы стережём их, но не обогащаемся ими; жемчугов не меняем на слёзы бедняков; бриллиантов не продаём и не покупаем; из золота дукатов не чеканим; тешим свои глаза только их блеском, прославляем мать-землю и верную стражу держим у её сокровищницы.

Na to chłop:

Мужик сказал на это:

— Kiedyć już królisko takie łaskawe, to niechże wiem, skąd się te skarby biorą?

— Если ты, всемилостивый король, так добр, то поведай мне, откуда же берутся эти сокровища?

A król:

И король ответил:

— Wszelkie skarby biorą się w ziemi z tego, co opuści i poniecha człowiek. Odrobiny niespożytego czasu mienią się w szafiry; odrobiny niespożytego chleba — w perły najjaśniejsze; odrobiny siły, co się nie obróciła na dobre, ni sobie, ni komu, w szczere idą złoto. Gdyby człowiek okruszyn takich nie upuszczał i nie poniechiwał, skarby te byłyby jego. A tak idą w ziemię i my tam ich strzeżem.

— Все сокровища берутся из земли, из того, что упустит и чем пренебрежёт человек. Частицы времени, не употреблённого на дело, обращаются в сапфиры; частицы несъеденного хлеба — в яснейшие перлы; частицы силы, которая не сделала добра ни себе, ни кому-нибудь другому, — идут на чистое золото. Если бы человек не терял этих частиц, не пренебрегал бы ими, то сокровища эти принадлежали бы ему. А так как этого нет, то они идут в землю, и мы там стережём их.

Otworzył na to Skrobek gębę szeroko i pyta:

На это Скробек широко раскрыл рот и спрашивает:

— To wy ze ziemi? Jak te ślepe krety? Loboga!…

— Так вы из-под земли? Всё равно как слепые кроты? Господи Иисусе!

A król:

Король ответил ему:

— Z ziemi wszystko idzie: i małe, i wielkie siły. Każdemu ziemia tyle mocy da, ile jej w siebie wziąć może!

— Из земли всё идёт, — и малые, и великие силы. Земля каждому даёт столько мощи, сколько он вместить в себе может.

— I cóż wy tam robita? — rzecze chłop.

— И что ж вы делаете?

A Krasnoludki chórem:

Краснолюдки хором ответили ему:

— Liczym ziarna piasku,
Liczym krople w zdroju,
Krople rosy w trawie,
Krople potu w znoju!
Liczym kwiaty w łąkach,
Liczym liście w borze,
Zapisujem pięknie
Na brzozowej korze!

«Мы считаем, сколько
В море есть песчинок,
Сколько звёзд на небе,
На лугу — былинок;
Капли рос вечерних,
Пролитые слёзы,
И заносим точно
На кору берёзы».

— Tfu! — splunie na to Skrobek. — Rejment muchów i z gadaniem takim! A co ja z tego rozumiem. Niechże tam już królisko każe tej swojej czeladzi cicho siedzieć, bo tylko człowiekowi mąt w głowie tym śpiewaniem robią, a ja jak mam jechać, to pojadę, żebym jeno wiedział, gdzie i za co?

— Тьфу! — сплюнул на это Скробек. — Нечего сказать, хорошее занятие! Ничего из этого не понимаю. Прикажи, всемилостивый королёк, челяди своей сидеть тихо, потому что у меня совсем в голове помутилось от этого гомону; если нужно ехать, то я и поеду, только мне нужно знать, куда и зачем?

Tu zebrał lejce w garść i na szkapę cmoknął, gotując się przy wozie iść, gdyż na niego miejsca już nie stało.

Он взял вожжи в руки и чмокнул на лошадь, приготовляясь идти рядом с телегою, потому что для него самого места уже не оказывалось.

— Jedź w spokoju, dobry człowieku — rzekł król i berłem skinie. — Nagrodzim tobie według pracy twojej, nie będzie ci krzywdy.

— Поезжай спокойно, добрый человек, — сказал король и сделал движение скипетром. — Мы наградим тебя по твоим заслугам, — в обиде ты не останешься.

— Niechże ta! — odezwie się Skrobek. — Zdawam się na królewskie słowo! Dokądże zajedziem?

— Пусть так будет! — отозвался Скробек. — Я полагаюсь на твоё королевское слово! Ну, а ехать-то куда же?

Zaroiły się Krasnoludki od tego pytania, niby pszczoły w ulu; jeden radził to, drugi owo; cichy głos starego króla ledwie się słyszeć dawał w tym rozgwarze, jaki między sobą czynili.

От этого вопроса краснолюдки зашумели словно пчёлы в улье; один советовал одно, другой — другое. Тихий голос старого короля едва слышался среди всеобщего шума.

Nagle podniósł głos Koszałek-Opałek i tak mówił:

Вдруг Чепухинский-Вздорный поднял голос и заговорил так:

— Iż żadne królestwo bez mądrości być nie może, a mądrości bez spisywania ksiąg nie ma, przeto wnoszę, aby nas ten dobry kmieć tam powiózł, gdzie najwięcej gęsi, iżbym sobie nowe pióro mógł wyszukać i nową sławę uzyskać.

— Так как никакое государство не может жить без мудрости, а мудрость не может существовать без ведения книг, то я вношу предложение, чтобы добрый мужичок повёз нас туда, где находится наибольшее количество гусей, дабы я мог добыть себе перо и завоевать новую славу.

Ale Podziomek, który się w siano tak był zapadł, że ledwo mu nos było widać, porwał się na to i rzecze:

Но Подзёмок, который так утонул в сене, что виден был только один его нос, вскочил и сказал:

— Na nic robota taka! Co mi po mądrości i po sławie, kiedy będę głodny? Pełny żołądek to grunt! Reszta — torby kłaków niewarta!

— Ни к чему это не нужно! Зачем мне мудрость, коли мы будем голодать? Полный желудок, — вот что главное! Остальное выеденного яйца не стоит.

Tu zwrócił się do króla i rzecze:

Тут он обратился к королю и прибавил:

— Jeśli chcesz, miłościwy królu, spokój w państwie mieć, o to najpierw dbaj, żeby głodnych w nim nie było! Więc moja rada taka: jak nas ten chłop ma wieźć, niech nas wiezie tam, gdzie w kominie kasza wre, a skwarki skwierczą! Inaczej nie ma zgody!

— Если ты, всемилостивый король, хочешь иметь спокойствие в своём государстве, то прежде всего заботься, чтобы в нём не было голодных. Совет мой таков: если этот мужик должен везти нас, то пусть везёт туда, где в печке каша преет, и сало поджаривается. Иначе нет моего согласия.

— Tak, tak! — krzyknęli insi — Nie ma zgody, nie ma!

— Именно! Именно! — закричали другие. — И нашего согласия нет!

I robił się coraz większy huk, tak że ten cały wóz wyglądał bez mała jak ratusz, kiedy się na nim mieszczany powadzą.

Шум становился всё больше и больше, так что вся телега напоминала ратушу, когда в ней заседают горожане.

Co gdy trwało, skinął król stary jasnym swoim berłem i rzecze:

Продолжалось это долго; наконец, король махнул своим сияющим скипетром и сказал:

— Jak nie ma zgody, to niech będzie rozkaz!

— Если нет согласия, то да будет приказание!

I obróciwszy się do Skrobka, dodał:

И, обратившись к Скробку, он добавил:

— Wieź nas dobry człowieku, gdzie jest wola twoja.

— Вези нас, добрый человек, куда ты сам хочешь.

Uśmiechnął się na to Skrobek chytrze i zmrużywszy lewe oko, prawym na Podziomka spojrzał.

Скробек хитро улыбнулся, заслышав королевские слова, прищурил правый глаз, а левым посмотрел на Подзёмка.

„Czekajże, ty grubasie! — pomyślał — Inszych jak inszych, powiozę z tym to króliskiem tak, żeby syci byli. Ale ciebie nigdzie nie dam tylko do Głodowej Wólki. Już ty tam ścienkniesz… Nie bój się!”

«Подожди же ты, толстяк! — подумал он. — Всех других я повезу вместе с ихним корольком и устрою так, чтобы они были сыты, но тебя спущу непременно в Голодной Вольке. Похудеешь ты там у меня!..»

Tu palnął z bicza i ruszyli w drogę.

Он щёлкнул бичом и двинулся в путь.

Podziomek spotyka sierotkę Marysię

Подзёмок встречается с сироткой Марисей

I

I

Za górami Karpatami,
Za trójpuszczą, za głęboką,
Stała sobie mała chatka,
Chatka zwana „Boże Oko”.

За Карпатскими горами
И за пущей за глубокой
Приютилась крошка-хатка,
По прозванью «Божье око».

Nikt już dzisiaj nie pamięta,
Kto ją nazwał tak i czemu:
Że był nad nią lazur nieba
Oku podobny Bożemu;

Уж теперь не помнят люди,
Кто ей имя дал такое, —
Потому ли, что над нею
Было небо голубое,

Czy, że rankiem, co najwcześniej,
Wyzłacała się tu zorza,
I na strzechę blaski siała,
Jak źrenica jasna Boża;

И зари румяной искры
На неё лились обильно,
Точно сыпал их десницей
Сам Господь, Творец всесильный;

Czy, że strumień tu błękitny
Tak spokojnie, cicho płynie,
Jakby oko się niebieskie
Przeglądało w wód głębinie;

Потому ль, что здесь струился
Голубой ручей прекрасный,
И любили очи неба
Отражаться в глади ясной,

Czy, że gwiazdka drobna, jasna,
Tli nad chatą w letnim zmroku,
Jakby srebrna łza litości
Zaświeciła w Bożym oku…

И звезда мерцала ярко
Так над хатою убогой,
Словно слёзка состраданья
Навернулася у Бога;

Czy tu dola, czy niedola
Błysła światłem, padła cieniem,
A człek, oczy w niebo wzniósłszy,
Z Bożym spotkał się wejrzeniem?…

Потому ль, что здесь несчастье
Разразилось крупным градом,
И мужик, взглянув на небо,
Повстречался с Божьим взглядом?..

Tak czy owak, dość że stała,
Za trójpuszczą, za głęboką,
Za górami Karpatami
Chatka zwana: „Boże Oko”.

Так ли, этак ли, стояла,
Там за пущей, за глубокой,
За Карпатскими горами,
Крошка-хатка «Божье око».

II

II

Czy to gołąb leśny grucha
Tak tęskliwie a żałośnie,
Czy to słowik tak zawodzi
Po minionej dawno wiośnie?

То ли горлица воркует
Так протяжно и уныло,
Иль соловушка заводит
Песнь, исполненную силы?

Czy to puszcza tak sumuje,
Czarna puszcza, w mrokach głucha,
Czy tak lata nad polami
Z głośnym jękiem zawierucha?

Или в сумраке тоскует
Пуща чёрная, густая,
Иль проносится над полем
С завываньем вьюга злая?..

Ej! nie gołąb to, nie słowik,
Ej! nie puszczy to są jęki,
Ale matka odumiera
Swojej małej sieroteńki!

То не горлицы стенанье,
То не пущи голос смутный, —
Умерла недавно мама
У сиротки бесприютной.

Kto pożywi? Kto napoi?
Kto przytuli ją na świecie?
Z modrych ocząt kto łzy otrze,
Kto przygarnie cudze dziecię?

Кто накормит, кто напоит,
Поцелует крепко, звонко,
Кто отрёт от слёз глазёнки
Бесприютного ребёнка?

Kolebała ją w kolebce
Z złotej trzciny, rokiciny,
Teraz dla niej czarna ziemia
I zapiecek z twardej gliny.

Песни славные, бывало,
Ей на сон грядущий пели, —
Нет сердечного привета,
Нету мягкой колыбели!

Piosnką uśpi ją, bywało,
Piosnką rankiem ze snu budzi,
A teraz ją wołać będą
Zimne głosy obcych ludzi.

Прежде мать её будила
На рассвете лаской нежной, —
А теперь её разбудит
Кто-нибудь рукой небрежной.

Hodowała ją jak ptaszę,
Białym chlebem, złotym miodem,
Teraz gorzki kołacz nędzy
I sieroctwo przyjdzie z głodem.

Кто теперь её накормит
Белым хлебом, мёдом новым?
Сиротство придёт к бедняжке
С тяжким голодом суровым.

Z lnów bielutkich płótno tkała
Na koszulki, na zawiązki,
Teraz przyjdzie sieroteńce
W zgrzebnych szmatach pasać gąski!

Щеголяла в льняной юбке,
Ладно сшитой и скроённой, —
А теперь сидит с гусями
На лужайке на зелёной…