Bór tam czarny stał, po sosnach krakały wrony, w kotlinach bieliły się jeszcze niestopione śniegi, mokre igliwie wyściełało brunatnym pokładem ziemię, a od ciemnej ściany głucho szumiących drzew bił dech wilgotny, przejmujący, ostry.

Налево всё было пусто и дико. Там стоял чёрный бор, на соснах каркали вороны, в ложбинах белелся ещё нерастаявший снег, мокрые хвои тёмным ковром устилали землю, а от мрачной стены шумящих деревьев веяло влажным, пронзительным, острым дыханием.

— Brrr! Zima! — mruknął Podziomek i spojrzał na prawo.

— Брр! Зима! — проворчал Подзёмок и посмотрел направо.

Na prawo rozciągała się ku rzece wesoła dolina, po której z brzękiem leciały z gór potoki, a kępki traw świeżych gwałtem wyrywały się spod ziemi do światła. Nad doliną ugasała zorza.

Направо, к реке расстилалась весёлая долина, по которой с журчаньем неслись ручьи, а кустики свежих трав так и рвались из-под земли к свету. Над долиною угасала заря.

Klasnął się dłonią w czoło Podziomek i zawoła:

Подзёмок ударил себя ладонью по лбу и воскликнул:

— Toć to przecie wiosna!

— Да ведь это, наконец, весна!

A wtem od boru powiał wiatr lodowy.

Вдруг со стороны бора повеяло ледяным ветром.

Zafrasował się Podziomek i rzecze:

Закручинился Подзёмок и говорит:

— Bądźże tu mądry, czy zima, czy wiosna! W lewo tak, w prawo siak! I sam król Salomon nie dojdzie do ładu.

— Поди-ка, ухитрись, разгадай, зима теперь или весна? С левой стороны так, с правой этак! И сам царь Соломон стал бы в тупик.

Załopotało nad nim coś w powietrzu.

В это время над ним что-то зашумело в воздухе.

— Oho! — myśli Podziomek — teraz się prawdy dowiem! Albo to kruk jest, albo gołąb! Jeśli kruk — to zima, a jeśli gołąb — wiosna.

«Ого! — думает Подзёмок. — Теперь-то я уж добьюсь правды! Или это ворон, или голубь. Если ворон, — то зима, а если голубь, — то весна».

Ledwie to pomyślał, patrzy, a tu spada wprost przed nim — nietoperz.

Но едва он подумал это, смотрит, а перед ним, как раз прямёхонько, опускается летучая мышь.

— Bądźże tu mądry! — mruknie znów Podziomek i głową kręcić zaczął.

— Поди-ка, ухитрись, разгадай! — снова проворчал Подзёмок и начал крутить головою.

Kręci w prawo, kręci w lewo, myśli, ale nic wymyślić nie może.

Крутит головою влево и вправо, думает и всё-таки ничего выдумать не может.

Spojrzy w dolinę, a tam świat cały biały, wprost srebrny jakby.

Посмотрел он в долину, а там какой-то белый свет, почти что серебристый.

— Oho! — zakrzyknie Podziomek — teraz się prawdy dowiem! Albo to śnieg, albo rosa! Jeśli śnieg, to jest zima, a jeśli rosa, to wiosna.

— Ого! — воскликнул Подзёмок. — Теперь-то я уж добьюсь правды! Или это снег, или роса. Если снег, — то зима, а если роса, — то весна.

I pilnie patrzeć zaczął. Aliści, wytrzeszczywszy dobrze oczy, widzi, że to ani śnieg, ani rosa, tylko mgła.

И он внимательно начал рассматривать, что это такое. Вытаращил хорошенько глаза, — оказывается, что это ни снег, ни роса, а только туман.

— Bądźże tu mądry! — burknie tedy pod wąsem i znów się frasować i głową kręcić pocznie.
Kręci w prawo, kręci w lewo, myśli i nic wymyślić nie może.

— Поди-ка, ухитрись, разгадай! — в третий раз проворчал Подзёмок и с огорчением закрутил головой. Крутит он головою влево и вправо, думает и всё-таки ничего выдумать не может.

Spojrzy w bór, a tam się coś w zaroślach świeci.

Посмотрел он в бор, а там в зарослях что-то светится.

— Oho! — krzyknie Podziomek — teraz się prawdy dowiem! Albo to świetlik, albo ci też próchno. Jak próchno, to zima, a jak świetlik, to wiosna.

— Ого! — крикнул он. — Вот теперь-то я уж наверно добьюсь правды. Или это светляки, или гнилушки. Если гнилушки, — то зима, а если светляки, — то лето.

I zaraz się porwał biec do tego światła.

И он тотчас же побежал на этот свет.

Przybiegł, patrzy, a to wilcze ślepie.

Прибежал, смотрит, оказывается, что это волчьи глаза.

Rozgniewał się srodze Podziomek i rzecze:

Подзёмок страшно рассердился и говорит:

— Świecisz ty mnie, zaświecę i ja tobie!

— Погоди, светишь ты мне, и я тебе посвечу!

To mówiąc, skrzesał ognia, fajkę zakurzył i wielki kłąb dymu puściwszy, odwrócił głowę, a o tego wilka dbać przestał.

С этими словами он высек огня, закурил трубку и, выпустив большой клуб дыми, повернул голову и совершенно перестал думать о волке.

Tymczasem wszakże jeść mu się zachciało okrutnie. Patrzy, upatruje, czym by się posilił, aż widzi: leży coś we mchu. A była to ta sama górka, na której Koszałek-Opałek kraje świata rysował i drogę wiosny mierzył.

Тем временем ему страшно захотелось есть. Глядит, высматривает, чем бы ему подкрепиться, и видит, — лежит что-то во мху. А место было то самое, на котором Чепухинский-Вздорный рисовал части света и размерял пути весны.

Patrzy Podziomek — a tu coś okrągłego leży.
Myśli: „Jaje!”.

Смотрит Подзёмок и видит, — лежит что-то круглое. Думает, яйцо.

A była to owa kula ziemska, z wapna przez męża uczonego sporządzona.

А то был комочек извести, из которой учёный муж слепил земной шар.

„Osobliwsze jakoweś jaje! — myśli Podziomek — krety poryły, czy co?”

«Какое-то особенное яйцо!» — думает Подзёмок,

Tłucze: wapno! Tego już mu było zanadto, więc z gniewu na mchu się wyciągnął, głowę ręką podparł i zasnął.

стукнул его, смотрит, — известь.
Этого для него было уж слишком достаточно. Он с гневом растянулся на мху, подпёр голову рукою и заснул.

Daleko jeszcze było do dnia i brzask ledwie że wschód nieba srebrzył, kiedy Podziomek szum znaczny nad sobą posłyszał.

До утра было ещё далеко, и рассвет еле-еле серебрил восточную сторону небосклона, когда Подзёмок услыхал над собою какой-то сильный шум.

Przecknął się, siadł, przetarł oczy, patrzy, a to bociany lecą. Zza morza lecą — zza sinego. Skrzydła pokładły na zorzy i na powietrzu cichym, w białości brzasków srebrne, szerokim lotem szumiące, do gniazd dawnych lecą.

Он очнулся, сел, протёр глаза, смотрит, — а это аисты летят. Из-за моря летят, из-за синего. Распростёрли свои крылья в тихом, посеребрённом воздухе и широким полётом направляются к своим старым гнёздам.

— Dobrze mi się trafia! — pomyślał Podziomek. — Jużci i na takiej szkapie sporzej niźli pieszo.

«Как раз в самую пору! — подумал Подзёмок. — На такой лошадке всё-таки дело будет спорей, чем пешком».

A kiedy tak myślał, nadleciały bociany prosto nad ową górkę, gdzie stał, zniżywszy bystrego lotu. Podziomek tedy na pierwszego z brzegu skoczył, ręce mu koło szyi założył, piętami boki ścisnął, pochylił mu się na kark jak jeździec, kiedy konia w pęd puszcza, i naprzód przed innymi ruszył.

А когда он думал так, аисты как раз пролетали над той горкой, где стоял он, и чуть не вплотную приблизились к земле. Подзёмок подпрыгнул, вскочил на ближайшего аиста, обвил руками его шею, стиснул пятками бока как настоящий всадник, когда он пускает коня во всю прыть, и помчался впереди всех.

Aliści ledwie przelecieli dolinę i ową rzekę, która pod zorzę płynąc, zdała się różanych blasków pełna, kiedy Podziomek coś miarkować i jakby przypominać sobie zaczął. Wygon, staw, graniczne kopce, grusze polne, wieś ciągnąca się daleko dwoma rzędami chat, stodół, obórek, wszystko jakby znajome mu było.

Но едва они пролетели над долиной и над рекой, которая под розовыми лучами горела яркими блёстками, как Подзёмок начал соображать и припоминать что-то. Выгон, пруд, пограничные холмы, полевые груши, деревня, далеко растянувшаяся двумя рядами хат, сарай, — всё это было как будто знакомо ему.

Wtem struchlał. Czy tuman padł mu na oczy? Widzi chatę na uboczu wpośród brzeziny stojącą, przed chatą rozgrzebane przez kury śmietnisko i nową miotłę przed progiem. Przetarł oczy, splunął — na nic! Chata, brzezina, śmietnisko i miotła nie znikły. Podziomkowi ciarki przeszły po grzbiecie.

И вдруг он пришёл в ужас. Не туман ли пал ему в глаза? Он видит хату, стоящую на краю селения посреди берёз, перед хатой разрытую курами навозную кучу и новую метлу у порога. Протёр он глаза, сплюнул в сторону, — ничего не помогает! Хата, берёза и метла не исчезают. У Подзёмка по коже пробежали мурашки.

Ani wątpić, że to było to samo domostwo, w którym jako podrzutek w kołysce legał i babie z garnków strawę wyjadał, i to samo śmietnisko, na które zbolały wyrzucony został.

Нет никакого сомнения, что это был тот самый дом, в котором он, под видом подкидыша, лежал в колыбели и таскал у бабы из горшков разную пищу, и та самая помойка, на которую он был выброшен в самом жалком положении.

— Prrr… Prrr… — krzyknął Podziomek na bociana, jakby na konia, ale bocian, dojrzawszy na strzesze stare swoje gniazdo, wesoło klekotać począł i zostawiając za sobą daleko towarzyszów swoich, prosto na tę chatę się poniósł.

— Тпру… Тпру… — крикнул Подзёмок на аиста как на лошадь, но аист, завидев на крыше своё старое гнездо, начал весело клекотать и, оставляя далеко за собою своих товарищей, прямо понёсся к этой хате.

Skulił się tedy biedny Podziomek, jak mógł, do szyi boćka się przycisnął i mniejszym się jeszcze, niźli był, uczynił.

Съёжился бедный Подзёмок, как только мог, припал к шее аиста и сделался ещё меньшим, чем был.

— A czy mnie tu złe przyniosło! — myślał, drżąc cały na wspomnienie baby.

«Нечистый меня сюда принёс!» — думал он, дрожа всем телом при воспоминании о бабе.

Już się oglądał, czyby nie lepiej było skoczyć, niż się na niebezpieczeństwo powtórnego spotkania z babą narażać; ale oczywistą było rzeczą, iż w takim skoku może kark skręcić; namyślił się tedy i został.

Он уже оглядывался, не лучше ли ему соскочить наземь, чем рисковать вторично встретиться с бабой, но было несомненно, что при таком прыжке он сломает себе шею. Подзёмок подумал, подумал и остался на месте.

Tymczasem bocian zatoczył szerokie kolisko nad poczerniałą, mchem zarosłą strzechą, zatoczył drugie węższe, coraz się opuszczając niżej, wreszcie połowę trzeciego kręgu zrobiwszy, wyciągnął długą szyję i z głośnym klekotem na stare gniazdo padłszy, chwilę jeszcze bił na nim z radości modre i ciche powietrze wielkimi skrzydłami.

Тем временем аист описал широкий круг над почернелой, поросшей мхом кровлей, описал другой поуже и, опускаясь всё ниже, наконец, сделав половину третьего, вытянул длинную шею, с громким клёкотом упал в старое гнездо и ещё несколько минут от радости бил тихий голубой воздух своими большими крыльями.

Wychyli Podziomek zza bocianiej szyi głowę, spojrzy, wszystko tak jak było: cielę w obórce beczy, siemieniata kokosza gdacze, garnek od mleka sterczy dnem do góry na kołku u płota, Kruczek za węgłem chrapie.

Высунул Подзёмок голову из-за шеи аиста, смотрит, — всё как было: в коровнике мычат телята, кудахтает пёстрая курица, горшок вверх дном торчит на колышке у плетня, за углом похрапывает Кручек.

A wtem skrzypnęły drzwi chaty.

В это время двери хаты скрипнули.

„Ani chybi, baba!” — myśli Podziomek i skóra mu cierpnie na grzbiecie.

«Как Бог свят, баба!» — думает Подзёмок, и спина у него начинает чесаться.

Jakoż zaraz rozległo się wołanie:
— Bociek! Bociuś! Boć-boć! A bywajże w dobrą godzinę! A bywaj!…

И, действительно, раздался возглас бабы:
— А! Прилетел! Милости просим пожаловать в добрый час… Милости просим!..

Chyli się co rychlej Podziomek za bocianią szyję, głos baby poznawszy, ale już dojrzała go jakoś.

Подзёмок тотчас же прячется за шею аиста, но баба каким-то образом всё-таки увидала его.

— Co za kaduk taki? — mówi, patrząc pilno w górę.

— Что за пропасть такая? — говорит она, внимательно смотря кверху.

Wtem, klasnąwszy w dłonie:

И вдруг она всплеснула руками.

— Reta! — wrzaśnie. — A toć jeszcze ta sama zła psota! Czy zamówienie jakie, czy co!

— Караул! Та же самая нечистая погань! Заговор тут какой-нибудь, что ли!?

A jako prędka była do złości, tak krzyknie:

Она тотчас же воспалилась гневом и закричала во весь голос:

— Czekajże, pokrako! Zaraz ja cię tu ożogiem sięgnę!

— Подожди ты, вот я тебя кочергою сейчас достану.

I skoczy pędem do izby, a Podziomek tymczasem hyc z boćka na samo dno gniazda. Zagrzebał się w słomę, skulił, siedzi, a wygląda szparką z boku, co to będzie dalej. Jakoż nie czekając leci baba z ożogiem. Spojrzy na strzechę: nic nie ma. Bocian tylko rozkraczył się nad broną na czerwonych nogach i klekocze wesoło, rozgłośnie.

И она бегом побежала в хату, а Подзёмок тем временем прыгнул с аиста на самое дно гнезда. Зарылся он в солому, съёжился, сидит, а сам выглядывает сквозь щёлку, что будет дальше.
И, действительно, не прошло и минуты, как баба уже прибежала с кочергою. Смотрит она на крышу, — никого нету, лишь аист раскорячился на своих красных ногах и громогласно кричит.

— A gdzież się ów podział? — krzyknie baba. — Czy tuman mi na oczy padł, czy co?

— А куда же этот-то девался? — заорала баба. — Туман на глаза мне пал, или что-нибудь другое?

Wtem załechtała słoma w nos Podziomka, tak iż nie mogąc sobie żadnej rady dać, kichnął jak z moździerza.

В это время какая-то соломинка так попала в нос Подзёмка, что он никак не мог сдержаться и чихнул словно из пушки.

— A, tuś mi! — wrzaśnie baba i nuż go ożogiem sięgać.

— А, вот ты где! — завопила баба и полезла за ним с кочергой.

Ale nie mogła dostać, bo ożóg był krótki.

Но достать его она не могла, потому что кочерга оказалась коротка.

— Czekajże — krzyknie — odmieńcze! Przyciągnę ja drabinę.

— Подожди же, — продолжала кричать она. — Сейчас пойду принесу лестницу.

„Źle!” — myśli Podziomek i za ratunkiem się ogląda, a pot zimny czoło mu urosił.

«Плохо дело!» — думает Подзёмок и смотрит, не явится ли откуда-нибудь помощь. А холодный пот так и выступает у него на лбу.

Spojrzy w dół, ciągnie baba drabinę sążnistą, że by z niej i do wieży kościelnej dostał.

Посмотрел он вниз, тащит баба саженную лестницу, такую, что с неё и на церковную колокольную влезть можно.

Zamdliło na ten widok Podziomka u samego serca, a już baba drabinę o strzechę wsparła i z ożogiem włazi.

У Подзёмка защемило сердце, а баба уже опёрла лестницу о крышу и лезет с кочергою.

Rzucił się nieszczęsny krasnoludek z gniazda na sam brzeg dymnika.

Несчастный гном подскочил к самому краю трубы.

„Choćby skoczyć?” — myśli. Przemierzył, ani mowy! Rozbiłby się z tej wysokości, jak wielkanocna kraszanka.

«Прыгнуть, что ли?» — подумал он. — Посмотрел, — и думать нечего! Прыгнешь с такой высоты, — разобьёшься как пасхальное крашеное яйцо.

A tu już baba w połowie drabiny stanęła i wyciąga ożóg.

А баба стоит уже на середине лестницы и протягивает кочергу.

„Śmierć, nie śmierć — myśli Podziomek — wszystko lepsze niźli babskie bicie”.

«Смерть, не смерть, — думает Подзёмок, — всё лучше бабьих побоев!»

I zmrużywszy oczy, rozpędził się i skoczył. Zakręciło mu się zrazu w głowie, świat zakołował pod nim jak puszczona fryga; dach, baba, chałupa i ożóg wszystko mu w oczach magnęło tęgiego kozła i już był pewien, że się kości własnych nie doliczy, kiedy poczuł, że na coś miękkiego spadł, jakby na pierzynę i że to coś co tchu z nim ucieka.

Он зажмурил глаза, разбежался и прыгнул. Сразу же в голове у него закружилось; свет завертелся под ним словно запущенный кубарь: крыша, баба, хата и кочерга слились в его глазах в одно, и он был уверен, что костей своих не сберёт, как вдруг почувствовал, что падает на что-то мягкое точно как на пуховик, и что это мягкое во весь дух мчится с ним вместе.

Uchwycił się tedy rękoma, by nie upaść, gdyż go tu obleciał wiatr miły, jakby mu kto wędzonką przesunął pod nosem.

Он ухватился обеими руками, чтобы не упасть, потому что его поразил приятный запах, словно кто-то провёл у него под носом куском копчёной ветчины.

Kot to był, który porwawszy kiełbasę suszącą się w dymniku zmykał chyłkiem po przydaszku, kiedy mu Podziomek na grzbiet z góry spadł i rękoma się sierści uchwycił, czym przestraszony Mruczek, mniemając, iż go na złym uczynku baba za kark ima, tym większym pędem się puścił.

То был кот, который, стащив колбасу, которая коптилась в трубе, потихоньку прокрадывался на чердак, когда Подзёмок сверху свалился к нему на спину, отчего кот страшно перепугался, думая, что это баба поймала его, держит его за спину, и ещё более прибавил прыти.

Daleko już byli od chałupy i wieś prawie im znikała z oczu, kiedy kocisko między chaszcze i pokrzywy wpadłszy, jęło się tarzać po nich, by z grzbietu zbyć ciężaru, który mu dokuczał.

Они были уже далеко от хаты, и деревня почти совсем скрылась из их глаз, когда котище, забравшись в хворост и крапиву, начал кататься по ним, чтобы сбросить со спины обременяющую его тяжесть.

Podziomek wszakże nie puszczał się kociego karku. Pokrzywy parzyły go wprawdzie i osty drapały, ale zapach kiełbasy tak mu był przyjemny, iż postanowił z nią się nie rozłączać.

Но Подзёмок не уступал. Правда, крапива жгла его, хворост царапал, но запах колбасы был так приятен, что он решил не расставаться с находкой.

Dopiero kiedy kot, rzucając się tam i sam, wypuścił ją z zębów, Podziomek mu z grzbietu zeskoczył, kiełbasę uchwycił, z piasku łopianem otarł, zjadł, a posiliwszy się godnie, fajeczkę wypalił, pod krzakiem legł i rozmyślając o swoich dziwnych przypadkach, smacznie zasnął.

И только когда кот, бросаясь из стороны в сторону, выпустил колбасу из зубов, Подзёмок соскочил с его спины, схватил колбасу, отёр с неё песок лопухом, скушал и, подкрепившись достаточно, закурил трубочку, лёг под кустом и, раздумывая о своих удивительных приключениях, сладко заснул.

IV

IV

Dzień był jak wół i słońce się już przez owe chaszcze przedzierać zaczęło, kiedy Podziomek przecknął się nagle i siadłszy, pilnie słuchał. Zdawało mu się, że go obudził brzęk jakiś. Słuchał tedy, nie bardzo wiedząc, czy mu to się śni, czy nie śni, gdyż wokoło nic widać nie było. Ale powietrzem istotnie szedł brzęk, zrazu jak bzykanie much, potem jak komarze granie, wreszcie jak pszczelna kapela, kiedy rój na łąki wylata.

День был уже полный, и солнце начинало прокрадываться сквозь кустарники, когда Подзёмок вдруг пробудился, сел и стал внимательно прислушиваться. Ему показалось, что его разбудил какой-то странный звук. Вот он и слушал, хорошенько не зная, снится ли это ему или не снится, потому что вокруг ничего не было видно. Но, по воздуху, действительно, пролетал какой-то звук, сначала слабый как жужжанье мухи, потом как комариная песня, наконец, как пчелиный хор, когда рой вылетает на луг.

Aż wypłynęła z tych brzęków piosenka jakaś cudaczna, ni to głośna, ni to cicha, ni to ptasza, ni to ludzka, ni to smutna, ni to wesoła, a tak przejmująca, że choć się śmiej i płacz razem.

Но из этих звуков сплеталась какая-то чудачливая песня, не то громкая, не то тихая, не то птичья, не то человеческая, не то весёлая, не то печальная, но такая трогательная, что хоть смейся и плачь в одно и то же время.

Słuchał coraz pilniej Podziomek, który we wszelakiej muzyce miał upodobanie, aż zmiarkowawszy, skąd ten głos idzie, wstał i wprost na niego ruszył.

Всё внимательней и внимательней прислушивался Подзёмок, который ко всякой музыке имел особенное пристрастие, и в конце, сообразивши, откуда идёт этот голос, встал и пошёл прямо на него.

Po małej chwili wyszedł z chaszczów na polankę leśną, gęstym otoczoną borem. Nad polanką unosiła się cienka smuga dymu z niewielkiego ogniska, przy którym warzyło się coś w kociołku, wydając z siebie woń smaczną.

Спустя малое время, он вышел из зарослей на лесную полянку, окружённую густым бором. Над полянкой вилась тонкая струя дыма от небольшого костра, у которого что-то варилось в котелке и издавало приятное благоухание.

Już Podziomek nosem pociągnął i chciał bliżej podejść, jako że na wszelkie jadło był nadzwyczaj czuły, kiedy mały, biegający tam i sam pokurć warczeć i poszczekiwać zaczął. Podniósł się zaraz na poszczekiwanie ono leżący u ogniska Cygan, który na drumli grał, a na ramieniu małpkę do łańcuszka przywiązaną trzymając, skakać ją uczył, i spojrzał bystro dokoła. Nic jednak podejrzanego nie dojrzał. Podziomek bowiem, po owej rannej przeprawie z babą wstręt niejaki do wszelkich spotkań z ludźmi mając, przykucnął za krzakiem tarniny i czekał, co będzie.

Подзёмок уже потянул носом это благоухание и хотел было подойти поближе, потому что был охоч на всякую еду, когда маленькая собачонка, без толку бегавшая то туда, то сюда, начала ворчать и повизгивать. На её лай тотчас же поднялся лежащий у костра цыган, который играл на волынке, и, держа на плече привязанную к шнурку обезьянку, учил её прыгать. Цыган оглянулся вокруг, но ничего подозрительного не увидал, потому что Подзёмок, после утреннего приключения с бабой, до некоторой степени почувствовал отвращение ко всякой встрече с людьми, присел за кустом терновника и ждал, что будет дальше.

Położył się tedy Cygan u ogniska i na nowo lekcję z małpką zaczął. Co na drumli zapiszczy, to łańcuszkiem szarpnie, a biedna małpka skacze to w prawo, to w lewo, ale tak niezdarnie i tak ociężale, iż Cygan raz wraz szturchańcem ją popędzać musi.

Тогда цыган лёг возле костра и снова начал давать уроки обезьянке. Как только он заиграет на волынке, так сейчас же дёрнет за шнурок, а бедная обезьянка скачете то вправо, то влево, но так неумело и так тяжело, что цыган нет-нет, да и хлестнёт её шлепком.

— Biedne zwierzę! — myśli, patrząc na to, Podziomek, który litościwe serce miał, i nieznacznie się zza krzaka wychyli.

«Бедный зверёк!» — думает Подзёмок. Сердце у него было мягкое, и он незаметно выступил из-за кустарника.

Wtem spojrzy i stanie jak wryty! Wszakże to Koszałek-Opałek we własnej osobie, a nie żadna małpka po cygańskiej drumli na łańcuszku skacze!

Выступил он и остановился как вкопанный. Да ведь это Чепухинский-Вздорный собственной своей персоной, а не какая-нибудь обезьянка скачет под цыганскую волынку.

Sroga żałość i niezmierne zdumienie przeniknęły serce Podziomka tak, iż zwyciężyć ich nie mogąc, do ogniska podejdzie i zawoła:

Страшная жалость и удивление проникли в сердце Подзёмка, так что он не мог победить их, подбежал к костру и воскликнул:

— Tyżeś to, uczony mężu, czy mnie wzrok zawodzi?

— Ты ли это, учёный муж, или глаза мои обманывают меня?

A już go i Koszałek-Opałek poznał, więc zakrzyknie głosem:

Чепухинский-Вздорный узнал его и воскликнул громким голосом:

— Ratuj, bracie Podziomku, jeśli w Boga wierzysz!

— Спаси, брат Подзёмок, будь добр!

Tu rzucą się sobie w objęcia i tkliwie się całować zaczną.

Тут они бросились друг к другу в объятия и с чувством начали целоваться.

Otworzył Cygan gębę, drumlę z zębów puścił, sam sobie nie wierzy i przeciera oczy.

Цыган раскрыл рот, выпустил из зубов дудку волынки, сам себе не верит, глаза протирает.

— Co za kaduk taki? — myśli. — Małpy nie małpy? Tfu, na psa urok! Wszak ci to gada jak ludzie!

«Что за притча такая? — думает он. — Обезьяны или не обезьяны? Тьфу ты, пропасть! А ведь говорят как люди».

Zdjął go strach zrazu, omal że łańcuszka nie wypuścił z ręki, ale mu nagle nowa myśl przyszła i prędko kapelusz z głowy chwyciwszy, obu ich pospołu nakrył, po czym uwiązawszy i Podziomka na sznurku, wesoło się rozśmiał.

Сначала его охватил такой страх, что он едва не выпустил из рук шнурка, но вдруг ему в голову пришла новая мысль: он поспешно снял с головы шляпу, накрыл обоих гномов, потом привязал на шнурок и Подзёмка и весело рассмеялся.

— Otóż teraz — rzecze — godny grosz na jarmarku zarobić mogę! Co to grosz! Srebrem, złotem płacić sobie dam za widowisko takie! Małpy, co płaczą, gadają i całują się jak ludzie! To się ledwo raz na tysiąc lat trafi albo i na więcej!

— Вот теперь на ярмарке хорошие денежки заработать можно! — сказал он. — Да ещё какие! Серебром, золотом я заставлю платить себе за такую потеху. Обезьяны, которые плачут, разговаривают и целуются точно люди. Да ведь это один раз в тысячу лет случается, если только не реже!

Tu prędko krupniku owego, co się w kociołku warzył, podjadłszy, wstał, ognisko popiołem ogarnął i trzymając na jednym ramieniu Koszałka-Opałka, a na drugim Podziomka, dużym krokiem do miasteczka ruszył.

Он быстро съел кашу, которая варилась в его котелке, встал, огонь засыпал пеплом и, держа на одном плече Чепухинского-Вздорного, а на другом — Подзёмка, широко шагая, направился в город.

Zapłakał gorzko Koszałek-Opałek widząc, na jaką poniewierkę mu przyszło, iż się na jarmarku jako małpa prezentować ma, ale Podziomek trąci go nieznacznie i rzecze:

Горько заплакал Чепухинский-Вздорный, видя, какому унижению подвергается он… Его будут показывать на ярмарке в качестве обезьяны! Но Подзёмок незаметно толкнул его и говорит:

— Nie trap się, uczony mężu! Jeszcze nie wszystko stracone!

— Не огорчайся, учёный муж! Ещё не всё потеряно.

— Ach, bracie! — jęknie Koszałek-Opałek. — W cóż się obróci cała moja sława, gdy księgi nie mam!

— Ах, брат, — простонал Чепухинский-Вздорный, — во что обратится моя слава, когда у меня и книги нет!

— A cóż się z nią stało?

— А что же с нею случилось?

— Zginęła!

— Пропала!

— A pióro?

— А перо?

— Złamane!

— Сломано!

— A kałamarz?

— А чернильница?

— Rozbity!

— Разбита!

— Hm! — rzecze smutnie Podziomek — Prawda jest, iż cała twoja uczoność przepadła, gdy nie masz ani księgi, ani pióra, ani kałamarza! Ale wiesz, co ci powiem? Ratuj się w tej przygodzie nie jak mędrzec, ale jak zwykły prostak, ot taki, jakim ja jestem, a to złe — jeszcze nam się na dobre obróci!

— Гм! — грустно согласился Подзёмок. — Правда, что вся твоя учёность погибла, потому что у тебя нет ни книги, ни пера, ни чернильницы. Но знаешь, что я скажу теперь? При теперешних обстоятельствах держи себя не как учёный, а как самый обыкновенный простой человек, такой как я, например, и всё это зло обратится нам в добро.

Tu zamilkł, bo na drodze ozwały się liczne, coraz zbliżające się głosy.

Тут он замолк, потому что на дороге послышались многочисленные голоса и всё более и более приближались к ним.