— Тьфу! Чур меня! — говорит она и протирает глаза, думая, что это ей только показалось.

— Tfu! Na psa urok! — mówi i oczy przeciera, bo myśli, że jej się tak tylko wydaje.

А тот как крикнет:

A ten jak nie wrzaśnie:

— Есть!

— Jeść!

— Ясько! — говорит мать. — Ясько! — а он только смотрит на неё исподлобья и кричит: «Есть и есть».

— Jaśku! — mówi matka — Jaśku! — a on patrzy tylko na nią spode łba i krzyczy: „jeść i jeść!”.

Накормила его баба, укачала, думает: «Спать будет».

Nakarmiła go, ukołysała, myśli: spać będzie.

Не тут-то было! Отойдёт она на шаг от колыбели, а он в крик: «Есть и есть!»

Ale gdzie tam! Ledwie baba na krok od kołyski, ten w krzyk: „jeść i jeść!”.

И так до вечера раз десять. Помутилось у бабы в голове: что такое сталось с ребёнком? Отчего он сделался таким ненасытным и догадаться не может. Вложила ему в одну руку ломоть хлеба, в другую — морковь, — ну, заснул, наконец.
Зато наутро, чуть свет, то же самое: «Есть и есть!»

Było tego do wieczora jeszcze z dziesięć razy. Zachodzi baba w głowę, co się dziecku stało, że taki nienajadek z niego, ale się domyśleć nie może. Włożyła mu w jedną rękę kawał chleba, w drugą marchew — no, usnął jakoś.

«Что тебя волк что ли сглазил, что ты наесться не можешь, — думала баба, кормя его и вместе с тем дивясь, — что за перемена такая? До сих пор Ясько ел столько, что и воробью бы не хватило, а теперь вечно голоден».

„A czy cię wilk ślepiami obświecił, że się też najeść nie możesz!” — myśli baba, karmiąc go, a precz się dziwuje, co za odmiana taka! Toć ten Jaśko dotąd jadł tyle, że i za wróbelka nie pojadł, a teraz głodny ciągle.

Оставалось одно только, — стой возле его колыбели и вечно суй ему что-нибудь в рот. Жрёт как старый, глаза таращит как жаба, совсем не такой, каким был раньше.

Nic, tylko przy kołysce stój i do gąbki mu podawaj. Łyka jak stary, wytrzeszcza oczy jak żaba, ze wszystkim inszy, jakby nie ten sam.

Так прошло несколько дней, прошла неделя. Тут баба начала замечать, что она ни оставит в горшке, — клёцки ли, варёный горох ли, — а выйдет из хаты, сейчас всё это кто-то съедает.

Przeszło tak kilka dni, przeszedł tydzień. Aż tu widzi baba, że co w garnku zostawi, czy klusków, czy grochu, a wyjdzie z izby, to zaraz jej wszystko ktoś pozjada.

— Что такое это здесь творится? — говорит баба, и от удивления у неё ум за разум заходит.

— Co takiego się tu dzieje? — mówi baba i aż w głowę od dziwu zachodzi.

Подумала она, что это делает кот. Побила кота, заперла его в чулан, а сама ушла. Возвращается, — в горшках пусто, кастрюля вылизана, от сметаны следа не осталось.

Myślała, że kot. Obiła kota, do komory go zamknęła — poszła. Wraca, a tu garnki puste, rynka wylizana, z okrasy nic nie zostało.

Идёт она в чулан, смотрит: кот сидит, как и сидел, и отчаянно мяукает. Бока у него даже ввалились, — такой голодный. Видит баба, что это не кот, — должно быть Кручек.

Idzie do komory, patrzy: kot siedzi, jak siedział, a miauczy okrutnie, bo mu aż boki wpadły, taki głodny. Widzi baba, że nie kot, więc Kruczek chyba!

А при хате находился чёрный щенок, которого Кручком величали. И баба ну валять его палкой. Щенок визжит, потому что боль в костях несносная, сени заперты, улизнуть некуда, а баба всё колотит его да ещё приговаривает:

A miała przy chałupie czarnego psiaka, co się Kruczek wabił. Nuż go okładać kijem. Psiak skomli, bo mu się krzywda dzieje: ból w kościach nieznośny, sień zamknięta, uciec nie ma kędy, a baba co go grzmotnie, to krzyczy:

«Ни с места! Вот я тебя!»

„A nie rusz! A wara!”.

Вертится Кручек, пищит, рад бы сквозь землю провалиться, но тут баба сама умаялась и бросила палку. Бедный Кручек поджал хвост и, жалобно визжа, потащился в сарай и там до самого вечера лизал свои отбитые бока.

Kręci się Kruczek, piszczy, rad by się w ziemię schować, aż się baba zmachała i kij cisnęła. Tak dopieroż Kruczek niebożę ogon pod siebie, a skomląc okrutnie, do obórki się powlókł — i tam obite boki lizał do wieczora.

На другой день баба запирает и кота, и Кручка в чулан, ставит горшки в печку, а сама идёт к соседке.

Nazajutrz baba i kota, i Kruczka w komorze zamyka, garnki w piec wstawia i do sąsiadki idzie.

Посидела она немного у соседки, поболтала, возвращается, а в хате чистое светопреставление!

Posiedziała trochę u sąsiadki, pogadała, wraca, a tu sądny dzień w chałupie!

Кот с Кручком в чулане грызутся так, что шерсть клочьями летит, а в хате печь открыта, горшки пусты, кастрюля со сметаной вылизана так, как будто её кто вымыл, и младенец в колыбели орёт, надсаживается.

Kot z psem drą się w komorze tak, że aż sierść pod pułapem lata, a w izbie piec otwarty, garnki próżne, rynka wylizana z omasty, jakby ją kto umył, a dzieciak w kołysce krzyczy, aż się rozlega!

От великого горя баба схватилась за голову, но тотчас же её взяла злость, она ударила кулаком о кулак и говорит:

Chwyciła się baba za głowę z wielkiego frasunku, ale ją zaraz potem złość wzięła, więc tylko pięść o pięść trzasnąwszy, mówi:

— Подожди ты, нечестивое отродье! Уж угощу я тебя!

— Czekajże, zła psoto! Już ja cię upatrzę!

И в горестных мыслях она подошла к колыбели, потому что подкидыш всё заливается криком.

I cała w myślach do kołyski podeszła, bo ów podrzutek darł się wniebogłosy.

Кормит его бедная мать, а слёзы так и капают из её глаз, лишь только она посмотрит на ребёнка… Как изменился её Ясько! Прежде она сиживала с ним перед хатой на пороге, а всякий, кто проходил мимо, хвалил ребёнка, потому что другого такого нескоро сыщешь.

Karmi go biedne matczysko, a łzy jej kapią z oczu, gdy na dziecko spojrzy: tak jej się Jaśko odmienił! Dawniej z nim przed chatą siadała na progu, a kto przeszedł, to chwalił, jako że takiego dziecka daleko było szukać.

А теперь она его и показать людям не смеет, — такое из него вышло страшилище.

Teraz go ludziom pokazać nie śmie, takie się zrobiło poczwarne straszydło.

Не улыбается уже он, не болтает, ручонки к материнским кораллам не протягивает, лежит весь раздутый, сморщенный, лысый, словно старик какой-нибудь.

Nie uśmiechnie się, nie zagwarzy, rączek do matczynych korali nie wyciągnie, tylko leży odęte, namarszczone, łyse, jakby co starego.

Расти, тоже не растёт, только голова его становится всё больше и тяжелей, всё больше походит на дыню.

Rość też nie rośnie, tylko ta głowa wielka i ciężka sterczy mu jak dynia.

Сущее наказание!

Istna pokraka!

Уж она пробовала умывать его с глазу, бросала в воду три уголька, три кусочка хлеба, и в полынном отваре купала, и освящённой вербой окуривала, — ничего не помогло.

Już mu i urok odczyniała, trzy węgielki żarzące, trzy kruszyny chleba na wodę rzucając; już go i w hebdzie kąpała, które to ziele od złych oczu bardzo jest pomocne; już go i baźkami z kwietniowej palmy okadzała, i wiórzyskiem z wypróchniałej wierzby, co na rozstaju rosła — nic nie pomogło.

А тут вдобавок такой убыток! Наготовит она еды на двух взрослых мужиков, а только что выйдет на минуту из хаты, то еды и на неё одну не останется.

A tu teraz w dodatku taka utrata! Nagotuje jadła, jakby na dwóch chłopów, a wychyli się z izby, to i na nią jedną w garnku nie zostanie.

— Ребёнок… Что ж с ним поделаешь, — говорила разогорчённая баба, — попущение Божеское! Но что касается насчёт этого обжорства, то я не прощу! Что хочешь обещай мне, — не прощу!

— Dzieciak, jak dzieciak — mówiła rozżalona kobieta. — Wola i dopust Boży! Ale co tego wyjadania, to nie daruję! Żeby nie wiedzieć co — nie daruję!

II

II

На другой день наварила баба горшок капусты, наварила горшок гороху, поджарила хороший кусок сала, вставила всё это в печь, закрыла её, взяла с собою кота и Кручка, накормила ребёнка и ушла.

Nazajutrz nagotowała baba garnek kapusty, nagotowała garnek grochu, zasmażyła godny kęs słoniny, wstawiła to wszystko w piec, zamknęła, kota i Kruczka wzięła z sobą, nakarmiła dziecko i poszła.

Но ушла она недалеко, а только остановилась за углом и смотрит украдкой в окно.

Nie poszła jednak daleko, tylko za węgłem stanęła i przez szybkę patrzy.

Смотрит, а подкидыш поднимается со своей постели, садится в колыбели и осматривается по комнате, нет ли возле него кого-нибудь. Смотрит баба дальше, а он вылезает из колыбели, и — прямиком к печке. Подошёл, отодвинул заслонку, понюхал с видимым удовольствием, потому что ему понравился запах сала, и давай искать ложки. А ложки были заперты.

Patrzy, aż tu się podnosi z pościółki ów odmieniec i w kołysce siadłszy, rozgląda się po izbie, czy w niej kogo nie ma. Patrzy baba dalej, a ów się z kołyski gramoli i — prosto do pieca! Przyszedł, drzwiczki otworzył, pociągnął mile nosem, bo mu zapachniały skwarki w rynce, i dalej łyżki szukać. A łyżki były zatknięte w łyżniku.

Неприятно ему было громоздиться к шкафу, но, тем не менее, он взобрался на сундук, выбрал самую большую ложку и полез с нею в горшки. Вытащил он из печки капусту, приправил её салом, прибавил гороху, а у самого даже уши трясутся.

Źle mu było sięgać, wlazł na skrzynkę i dopiero co największą wybrawszy, nuż do garnków owych. Wyciągnął z pieca kapustę, słoniną okrasił, grochu dokłada, a je — aż mu się uszy trzęsą.

Струсила баба, смотря на это, всплеснула руками и полетела к соседке за советом.

Struchlała baba na to widowisko, klasnęła w ręce i nuż do sąsiadki po radę.

Прибежали они обе почти тотчас же, — в горшках почти уже пусто, подкидыш же сопит, но есть не перестаёт.

Przybieżały obie pędem, patrzą, w garnkach już mało co, a ów aż sapie, a jeść nie ustaje.

Подчистил всю капусту, подчистил горох до конца, постукал ложкою в пустой горшок, наклонил кастрюлю, дочиста вылизал всё, что было, ходит по хате словно старик и в углы заглядывает.

Wyjadł kapustę, wyjadł groch do czysta, łyżką w puste dno stuknął, przechylił rynkę, wylizał co zbyło okrasy, w piec garnki wstawił, chodzi po izbie jak stary i po kątach patrzy.

Баба только зубы стиснула, но ничего, — молчит.

Baba tylko zęby ściska, ale nic.

А тот ходил, ходил

Chodzi ów, patrzy, znalazł jaje, co je kokoszka pod kobiałką zniosła.

и нашёл яйцо, которое курица снесла под кошёлкой, начал мотать головой и удивляться этому яйцу.

Nuż oną wielką głową kręcić, a dziwować się owemu jaju.

— Семьдесят семь лет живу я, — говорит он, — а ещё не видал такой бочки без обручей.

— Siedemdziesiąt i siedem lat żyję — powiada — a jeszczem też takiej beczki bez obręczy nie widział!

Соседка по его словам тотчас же узнала, что это гном.

Zaraz sąsiadka poznała po tych słowach, że to jest Krasnoludek.

— Делать тут нечего, — говорит она, — нужно призвать на помощь Бога, вырезать крепкую берёзовую ветку, выпороть этого подкидыша и бросить его в помойку. Когда он будет пищать в помойке, то гномы настоящего ребёнка возвратят назад, а этого урода возьмут к себе.

— Nie ma co — mówi — tylko Boga na pomoc wezwać, tęgą wić brzozową wyciąć, tego odmieńca na leśne jabłko zbić i na śmietnisko cisnąć. Jak będzie na śmietnisku wrzeszczał, to Krasnoludki dziecko prawe odniosą, a tego nietwora zabiorą sobie!

Бабе это пришлось по сердцу, и она начала стегать подкидыша.

Trafiło to babie do serca. Jakże nie skoczy do brzeziny, jak nie wyłamie jedną witkę, jak nie wpadnie do izby, jak nie chwyci podrzutka, jak go nie zacznie bić!

— Za moje jadło… za mego Jaśka… za moją szkodę… masz… masz… masz!…

Krzyczy ów, aż go w niebie słychać, a baba nie ustaje, tylko ćwiczy.

А через два дома от неё жила Кукулина, вдова, с маленькою дочкой, Марисей.

A mieszkała w trzeciej chacie Kukulina, wdowa, z małą córuchną Marysią.

Нужно же было так случиться, чтобы эта вдова взяла свою девчонку на руки и отправилась бы полоть на господское поле.

Trzeba, że na tę chwilę wzięła owa wdowa dziewuszkę swoją na ręce i szła pleć na dworskie pole.

Слышит она чей-то крик у соседки, остановилась и думает:

Słyszy wrzask nieludzki u sąsiadki, więc stanęła i myśli:

«Бьют кого-нибудь, иначе и быть не может. Нужно идти заступиться».

— Jużci nie co, tylko biją kogoś. Trzeba iść bronić.

А тут и её девчонка, которая и говорить-то не умела, начала хныкать от жалости, что кого-то обижают, и кому-то делается так больно.

A tuż i jej dziecina, co jeszcze mówić nie umiała, kwilić zaczęła z żalu, że się to komuś krzywda i ból taki dzieje.

Посмотрела Кукулина на дорогу, посмотрела на солнце, которое уже сильно поднялось кверху. Не хотелось ей тратить времени, потому что она была женщина работящая, но жалость всё-таки пересилила. Идёт она к соседке, а у той двери заперты.

Spojrzała Kukulina ku drodze, spojrzała ku słońcu, że już podbiegło w górę, żal jej było czas tracić, jako że robotna była bardzo, ale przecież litość przemogła. Idzie tedy do sąsiadki, a tu drzwi zamknięte.

— Соседка! — кричит она. — Кто это у вас так кричит?

— Sąsiadko! — woła. — A któż to tam tak krzyczy?

Баба отвечает:

A baba:

— Не ваше дело! Идите своей дорогой!

— Nie wasza w tym rzecz! Idźcie swoją drogą!

Но Кукулина не унимается:

Więc Kukulina:

— Соседка, мне сдаётся, что это ты так бьёшь своего Яську. Пожалей его, он ещё такой маленький!

— Sąsiadko! — woła znowu. — Jużci ani chybi, tylko swojego Jaśka bijecie. Folgujcież mu, boć to małe jeszcze!

Баба опять своё:
— Он, подкидыш, такой же мой как тот злой ветер, который летает по полю.

A baba:
— Taki on mój, odmieniec, jak i ten zły wiatr, co po polu lata!

— Хотя бы он и не ваш был, пожалейте его, больно тяжело такой крик слышать.

— Choćby i nie wasz był, folgujcie, bo ciężko tego krzyku słuchać!

Тут Марися начала ещё сильней плакать.

A już i Marysia coraz rzewniej płakać zaczynała.

Баба рассвирепела:

Więc baba w złości:

— Скажите на милость, какая милосердная!.. Защитница какая нашлась! Ступай, откуда пришла, в чужие двери носа не суй, потому что тебе прищемят его, вместе с твоею пискуньей!

— Widzicie ją, jaka miłosierna!… Jaką się to opiekunką obrała! Ruszaj, skądeś przyszła, a do cudzych drzwi nosa nie wtykaj, bo ci przytną razem i z tą piszczką twoją!

Неприятно было Кукулине получить такой ответ, но, так как в хате всё смолкло, то она и думает:

Przykro było Kukulinie taką odprawę wziąć; ale że w chałupie ucichło, więc myśli:

«Ну, что на неё обижаться, благо она смилостивилась. Мало ли чего человек в гневе не скажет, помнить этого не нужно. Хорошо, что там всё утихло».

„Niech tam, udobrucha się ona. Mało co człowiek w złości powie, a tego mu pamiętać nie trza. Dobrze, że już cicho”.

И она пошла дальше.

I poszła.

Но и краснолюдки услыхали крик своего Подзёмка и говорят один другому:

Ale i Krasnoludki usłyszały krzyk Podziomka swego, więc mówią:

— Нехорошо! Делать нечего, надо идти на выручку.

— Źle! Nie ma co, trza iść na ratunek.

Не прошло и нескольких минут, как — дивное диво! — в хате из-под печки начали появляться маленькие человечки в жёлтых и зелёных епанчах, каждый в руках держит красную шапочку, низко кланяется бабе и просит, чтобы она выпустила на свободу их товарища, а они ей насыплют в передник столько талеров, сколько он выдержит.

Nie minął pacierz, a tu w chałupie dziwo! Wysuwają się spod pieca malusieńkie człowieczki w żółtych i w zielonych opończach, czerwoną czapeczkę trzyma każdy w ręku, nisko się babie kłania i prosi, żeby tego ich towarzysza puściła wolno, a oni jej talarów w zapaskę nasypią, ile tylko strzyma.

Смягчилось у бабы сердце, когда она услыхала о талерах, но соседка вдруг как крикнет у неё над ухом:

Już babie serce zmiękło, kiedy o talarach posłyszała, aleć sąsiadka krzyknie jej nad uchem:

— Не пускай его на волю, кума, если в Бога веруешь, потому что они не отдадут твоего мальчонку, а талеры — пустое дело, ничего больше!

— Nie puszczaj go z dobrej woli, kumo, jeśli w Boga wierzysz, bo ci twego chłopaka nie oddadzą, a talary — to prawie próchno i tyle!

Баба послушалась и говорит:

Więc baba:

— Марш отсюда! Мальчонку моего отдайте, а ваших талеров я не желаю! Убирайтесь один за другим, иначе всей компании достанется.

— Fora ze dwora! Chłopaka mego oddajcie, a waszych talarów nie chcę! Umykaj, jeden z drugim, bo się całej kompanii dostanie!

Гномы прижали уши. Один за другим шмыг под печку. А баба взяла Подзёмка за шиворот и на помойку.

Stuliły uszy krasnoludki. Jeden za drugim myk pod piec. A baba Podziomka za kark i na śmietnisko.

Запищал Подзёмок словно котёнок, когда его выпустили из рук и бросили наземь, не столько от боли, сколько от страха, — потому что не знал, что с ним сделают.

Wrzasnął Podziomek jak kociak, kiedy go z ręki kto na ziemię puści — nie tyle z bólu, ile ze strachu, bo nie wiedział, co z nim tutaj będzie.

Но в это время Кукулина повернулась лицом к хате, видит, — лежит бедняга на куче сора и плачет. Тотчас же она подошла к нему, отёрла ему глаза от слёз, ласково заговорила с ним, уделила ему кусочек хлеба из своего скудного завтрака, нарвала пригоршню свежей травы, подостлала под него, чтобы ему было сухо и чисто, а заметив, что солнце всё выше и выше поднимается по небу, отыскала возле рва большой лист лопуха и устроила ему палатку от зноя.

Aż się tu na oną chwilę obejrzy Kukulina ku chacie. Patrzy, leży ów nieborak na śmieciach i płacze. Więc się zaraz do niego wróciła, oczy mu z łez otarła, mile do niego zagadała, chleba mu kawałek ze swego śniadania ułamała, w rękę mu wetknęła, przygarść trawki zielonej urwała, sucho mu, czysto podesłała, a widząc, że słońce w górę szło, wyszukała nad rowem wielki liść łopianu i jakby namiotkiem od skwaru go zakryła.

Подзёмок признательно посмотрел на вдову и, увидав, что Марися захлопала ручонками, что ему так хорошо и чисто лежать на травке и под лопушиным листом, — улыбнулся ей и почувствовал великую сладость в сердце, великую благодарность и глубоко растрогался.

Spojrzał wdzięcznie na wdowę Podziomek, a widząc, iż Marychna klaszcze w rączyny z uciechy, że on tak sobie schludnie na tej trawce i pod tym liściem leży, uśmiechnął się do niej mile, uczuł wielką słodycz w sercu, wielką rzewność i wielką wdzięczność razem.

«Дай Бог расплатиться когда-нибудь с вами!» — шепнул он самому себе, когда Кукулина скрылась со своей девочкой.

— Daj Bóg odpłacić! — szepnął sam do siebie, gdy Kukulina z dzieckiem na ręku odeszła.

Она хотела было взять его с собою, да не осмелилась… Всё-таки у него есть мать, а мать, известное дело, порою и розгой отстегает, а потом приласкает и на руки возьмёт…

Rada była wziąć go z sobą, ale nie śmiała… Toć on matkę ma, a matka, wiadome rzeczy, choć i skarci, i rózgą przetrzepie, zaś znów utuli i w ramiona weźmie…

Так думала Кукулина, а того и не знала, что гномы подменили ребёнка бабы, и что это не её сынок, а гном-подкидыш.

Tak myślała Kukulina, nie wiedząc, że Krasnoludki dziecko babie zamieniły i że to nie jej własne, tylko podrzucone.

Прошёл день. Вечером вышла баба посмотреть, что случилось, а Подзёмка и следа нет, — возле порога лежит её Ясько: волосы как лён, глазёнки словно чабер, губы как лесная ягода!

Tak przeszedł dzień. Wieczorem wyszła baba patrzeć, co się stało, a tu Podziomka ani śladu, a pod progiem leży Jaśko: włoski jak lenek, oczęta jak chabry, ustka jak poziomka leśna!

Краснолюдки отнесли его бабе, а своего взяли обратно.

Krasnoludki to odniosły go babie, a swego na powrót zabrały.

Вот была радость и утеха! Сделала баба яичницу из целого десятка яиц, пригласила соседку в гости, ещё и булку испекла, — вот как она благодарила её!

Dopieroż radość była i uciecha! Nasmażyła baba jajecznicy coś z dziesięciu jaj, zaprosiła sąsiadkę na nią, jeszcze i kukiełkę pod popiołem upiekła — tak jej dziękowała.

Потом Ясько обратился в видного парня, но всегда был дикий, от людей бегал, шатался по горам и по лесам, рассказывал, какие дивные дивы он видел под землёй, какие сокровища у этих маленьких людей. В деревне его за это считали дурачком, а словам его ни на каплю не верили, — так оно и осталось.

Wyrósł potem ten Jaśko na słusznego chłopca, ale zawsze dziki był, od ludzi uciekał, po lasach i po górach się włóczył, a precz powiadał, jakie to on skarby, jakie dziwy u tych ludków pod ziemią widział. Ludzie go też za głupiego mieli, a tej mowie bynajmniej nie wierzyli; i tak zostało.

Тем временем Подзёмок быстро излечился от своих ран. Гномы знают разные зелья и чудодейственные мази. И как начали они облеплять его пластырями, окуривать, натирать то волчьими ягодами, то комариным салом, то паучиной жёлчью, так сразу и вылечили его.

Tymczasem Podziomek prędko się z bólu wylizał. Krasnoludki znają różne zioła i cudowne maści. Jakoż go zaczęli okładać, nakadzać, smarować, to pokrzykiem, to komarzym sadłem, to pajęczą żółcią, tak go i wyleczyli.

Король же Огонёк любил Подзёмка, держал его у себя в милости и сострадательными очами взирал на его страдания от голода.

Król Błystek lubił Podziomka tego, w łasce swojej go miał i litościwym okiem patrzył na wiecznie głodnego.

И Подзёмок также очень любил короля и часто сиживал у королевских стоп, то отогревая их своим дыханием, то наигрывая на свирели разные песенки, от которых в Кристальной пещере становилось как будто теплее.

I Podziomek bardzo też króla miłował i często siadywał u nóg królewskich, to własnym oddechem rozgrzewając mu zziębnięte nogi, to piosenki na fujarce grając, od których jakby cieplej nieco czyniło się w Kryształowej Grocie.

Но когда дело доходило до еды, то Подзёмок забывал обо всём, думал только о хлебе, и никому не давал приступа ни к миске, ни к ложке. А если ему кто-нибудь противился, то он впадал в страшный гнев и готов был хоть один идти против целой дружины.

Ale kiedy o żywność chodziło, zapominał Podziomek o wszystkim, chleb tylko na myśli mając, a do miski i łyżki nikomu nie dając przystępu przed sobą. Gdy mu się kto w tym przeciwił, wtedy w srogą złość wpadał i gotów był sam przeciw całej drużynie stanąć.

Однажды поднялся страшный шум. Подзёмок напал на эконома за то, что ему как и всем другим отпустили на весь день только три зёрнышка гороха: и мало того, что сильно побил верного царского слугу, но ещё и сам пошёл жаловаться королю, что его обижают.

Jednego dnia robi się okrutny hałas. Podziomek napadł szafarza, iż mu ten, jako i inszym, tylko trzy ziarnka grochu na cały dzień dał, i nie dość że go poturbował srodze, jeszcze sam na skargę do króla szedł, że mu się krzywda dzieje.

Король отпустил его ни с чем, сказав, что закон должен быть для всех одинаков, но Подзёмок ещё более начал кипятиться.

Odprawił go król, mówiąc, że jedno prawo dla wszystkich być musi; aliści Podziomek tym bardziej burzyć się zaczął.

— Коли так, — говорит он, — коли для меня здесь нет справедливости, то я иду на землю. Там у всякой бабы я найду лучшее пропитание, чем здесь, за королевским столом.

— Kiedy tak — powiada — kiedy tu dla mnie sprawiedliwości nie ma, to ja na ziemię idę! U lada baby lepszy tam wikt znajdę niż tu na królewskim stole!

Другие гномы со смехом ответили ему:
— Иди, иди, обжора! По крайней мере, одним ртом будет меньше в нынешние тяжёлые времена.

Więc insi ze śmiechem:
— Idź, idź, niedojadku jakiś! Jednej gęby mniej będzie na te ciężkie czasy!

Они думали, что это одни лишь шутки, но Подзёмок сказал:

Bo myśleli, że żarty.

— Вот и увидите, что я пойду!

A Podziomek:
— Żebyście wiedzieli, że pójdę!

Гномы опять расхохотались:

Więc ci znów ze śmiechem:

— Да принеси нам весть о весне, коли ты такой храбрец!

— A przynieśże nam wieści o wiośnie, kiedyś taki zuch!

Подзёмок стоял на своём:
— И увидите, что принесу!

Na to Podziomek:
— Żebyście wiedzieli, że przyniosę!

Он подпоясался ремнём, сунул свирель за пазуху, поклонился королю, набил трубку и направился к выходу.

I podpasał opończę rzemieniem, fujarkę za pazuchę zatknął, królowi się pokłonił, fajkę nałożył i ruszył ku wyjściu.

III

III

Уже смеркалось, когда Подзёмок, остановившись у отверстия пещеры, вздохнул и начал оглядываться по сторонам.

Zmierzch już zapadał, kiedy Podziomek, na kraju groty stanąwszy, odsapnął i po stronach rozglądać się zaczął.