Translated by Claud Field.

I

I

On the 25th March, 18—, a very strange occurrence took place in St Petersburg.

Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие.

On the Ascension Avenue there lived a barber of the name of Ivan Jakovlevitch. He had lost his family name, and on his sign-board, on which was depicted the head of a gentleman with one cheek soaped, the only inscription to be read was, “Blood-letting done here.” On this particular morning, he awoke pretty early.

Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображён господин с намыленною щекою и надписью: «и кровь отворяют» — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба.

Becoming aware of the smell of fresh-baked bread, he sat up a little in bed and saw his wife, who had a special partiality for coffee, in the act of taking some fresh-baked bread out of the oven.

Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испечённые хлебы.

“Today, Prasskovna Ossipovna,” he said, “I do not want any coffee; I should like a fresh loaf with onions.”

«Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофий», — сказал Иван Яковлевич: — «а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.»

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом: ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.)

“The blockhead may eat bread only as far as I am concerned,” said his wife to herself; “then I shall have a chance of getting some coffee.” And she threw a loaf on the table.

Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше» — подумала про себя супруга: «останется кофию лишняя порция.» И бросила один хлеб на стол.

For the sake of propriety, Ivan Jakovlevitch drew a coat over his shirt, sat down at the table, shook out some salt for himself, prepared two onions assumed a serious expression and began to cut the bread. After he had cut the loaf in two halves, he looked, and to his great astonishment saw something whitish sticking in it.

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то белевшееся.

He carefully poked round it with his knife, and felt it with his finger.
“Quite firmly fixed!” he murmured in his beard. “What can it be?”

Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем: «Плотное?» — сказал он сам про себя: «что бы это такое было?»

He put in his finger, and drew out—a nose! Ivan Jakovlevitch at first let his hands fall from sheer astonishment; then he rubbed his eyes and began to feel it. A nose, an actual nose; and, moreover, it seemed to be the nose of an acquaintance! Alarm and terror were depicted in Ivan’s face, but these feelings were slight in comparison with the disgust which took possession of his wife.

Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и ещё, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

“Whose nose have you cut off, you monster?” she screamed, her face red with anger. “You scoundrel! You tippler! I myself will report you to the police! Such a rascal! Many customers have told me that while you were shaving them, you held them so tight by the nose that they could hardly sit still.”

«Где это ты, зверь, отрезал нос?» закричала она с гневом. — «Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трёх человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.»

“But Ivan Jakovlevitch was more dead than alive; he saw at once that this nose could belong to no other than to Kovaloff, a member of the Municipal Committee whom he shaved every Sunday and Wednesday.

Но Иван Яковлевич был ни жив, ни мёртв. Он узнал, что этот нос был ни чей другой, как коллежского асессора Ковалёва, которого он брил каждую середу и воскресенье.

“Stop, Prasskovna Ossipovna! I will wrap it in a piece of cloth and place it in the corner. There it may remain for the present; later on, I will take it away.”

«Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит; а после его вынесу.»

“No, not there! Shall I endure an amputated nose in my room? You understand nothing except how to strop a razor. You know nothing of the duties and obligations of a respectable man. You vagabond! You good-for-nothing! Am I to undertake all responsibility for you at the police-office? Ah, you soapsmearer! You blockhead! Take it away where you like, but don’t let it stay under my eyes!

«И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!»

“Ivan Jakovlevitch stood there flabbergasted. He thought and thought, and knew not what he thought.

Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал — и не знал, что подумать.

“The devil knows how that happened!” he said, at last, scratching his head behind his ear. “Whether I came home drunk last night or not, I really don’t know; but in all probability, this is a quite extraordinary occurrence, for a loaf is something baked and a nose is something different. I don’t understand the matter at all.”

«Чорт его знает, как это сделалось», сказал он наконец, почесав рукою за ухом. «Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб — дело печёное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..»

And Ivan Jakovlevitch was silent. The thought that the police might find him in unlawful possession of a nose and arrest him, robbed him of all presence of mind. Already he began to have visions of a red collar with silver braid and of a sword—and he trembled all over.

Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом.

At last, he finished dressing himself, and to the accompaniment of the emphatic exhortations of his spouse, he wrapped up the nose in a cloth and issued into the street.

Наконец, достал он своё исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелёгкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.

He intended to lose it somewhere—either at somebody’s door, or in a public square, or in a narrow alley; but just then, in order to complete his bad luck, he was met by an acquaintance, who showered inquiries upon him.
“Hullo, Ivan Jakovlevitch! Whom are you going to shave so early in the morning?” etc., so that he could find no suitable opportunity to do what he wanted.

Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «куда идёшь?» или «кого так рано собрался брить?» — так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты.

Later on, he did let the nose drop, but a sentry bore down upon him with his halberd, and said, “Look out! You have let something drop!” and Ivan Jakovlevitch was obliged to pick it up and put it in his pocket.

В другой раз он уже совсем уронил его, но будошник ещё издали указал ему алебардою, примолвив: «подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман.

A feeling of despair began to take possession of him; all the more as the streets became more thronged and the merchants began to open their shops.

Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.

At last he resolved to go to the Isaac Bridge, where perhaps he might succeed in throwing it into the Neva. But my conscience is a little uneasy that I have not yet given any detailed information about Ivan Jakovlevitch, an estimable man in many ways.

Он решился итти к Исаакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.

Like every honest Russian tradesman, Ivan Jakovlevitch was a terrible drunkard, and although he shaved other people’s faces every day, his own was always unshaved.

Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно не брит.

His coat (he never wore an overcoat) was quite mottled, i.e. it had been black, but become brownish-yellow; the collar was quite shiny, and instead of the three buttons, only the threads by which they had been fastened were to be seen.

Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий, то есть он был чёрный, но весь в коричнево-жёлтых и серых яблоках; воротник лоснился; а вместо трёх пуговиц висели одни только ниточки.

Ivan Jakovlevitch was a great cynic, and when Kovaloff, the member of the Municipal Committee, said to him, as was his custom while being shaved, “Your hands always smell, Ivan Jakovlevitch” the latter answered, “What do they smell of?” “I don’t know, my friend, but they smell very strong.” Ivan Jakovlevitch after taking a pinch of snuff would then, by way of reprisals, set to work to soap him on the cheek, the upper lip, behind the ears, on the chin, and everywhere.

Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалёв обыкновенно говорил ему во время бритья: «у тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!», то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «отчего ж бы им вонять?» — «Не знаю, братец, только воняют», говорил коллежский асессор, — и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою, одним словом, где только ему была охота.

This worthy man now stood on the Isaac Bridge. At first, he looked around him, then he leaned on the railings of the bridge, as though he wished to look down and see how many fish were swimming past, and secretly threw the nose, wrapped in a little piece of cloth, into the water. He felt as though a ton weight had been lifted off him, and laughed cheerfully.

Этот почтенный гражданин находился уже на Исаакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд: Иван Яковлевич даже усмехнулся.

Instead, however, of going to shave any officials, he turned his steps to a building, the sign-board of which bore the legend “Teas served here,” in order to have a glass of punch, when suddenly he perceived at the other end of the bridge a police inspector of the imposing exterior, with long whiskers, a three-cornered hat, and a sword hanging at his side. He nearly fainted, but the police inspector beckoned to him with his hand and said, “Come here, my dear sir.”

Вместо того, чтобы итти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью: «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил: «А подойди сюда, любезный!»

Ivan Jakovlevitch, knowing how a gentleman should behave, took his hat off quickly, went towards the police inspector and said, “I hope you are in the best of health.”

Иван Яковлевич, зная форму, снял издали ещё картуз и, подошедши проворно, сказал: «Желаю здравия вашему благородию!»

“Never mind my health. Tell me, my friend, why you were standing on the bridge.”

«Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?»

“By heaven, gracious sir, I was on the way to my customers, and only looked down to see if the river was flowing quickly.”

«Ей богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идёт.»

“That is a lie! You won’t get out of it like that. Confess the truth.”

«Врёшь, врёшь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!»

“I am willing to shave Your Grace two or even three times a week gratis,” answered Ivan Jakovlevitch.

«Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия», отвечал Иван Яковлевич.

“No, my friend, don’t put yourself out! Three barbers are busy with me already and reckon it a high honor that I let them show me their skill. Now then, out with it! What were you doing there?”

«Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да ещё и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?»

Ivan Jakovlevitch grew pale. But here the strange episode vanishes in the mist, and what further happened is not known.

Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.

II

II

Kovaloff, the member of the Municipal Committee, awoke fairly early that morning, and made a droning noise—“Brr! Brr!”—through his lips, as he always did, though he could not say why. He stretched himself, and told his valet to give him a little mirror which was on the table.

Коллежский асессор Ковалёв проснулся довольно рано и сделал губами: «брр…», что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Ковалёв потянулся, приказал себе подать небольшое, стоявшее на столе, зеркало.

He wished to look at the heat-boil which had appeared on his nose the previous evening; but to his great astonishment, he saw that instead of his nose he had a perfectly smooth vacancy in his face. Thoroughly alarmed, he ordered some water to be brought, and rubbed his eyes with a towel. Sure enough, he had no longer a nose!

Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на носу; но к величайшему изумлению увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Испугавшись, Ковалёв велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит.

Then he sprang out of bed, and shook himself violently! No, no nose any more! He dressed himself and went at once to the police superintendent.

Коллежский асессор Ковалёв вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.

But before proceeding further, we must certainly give the reader some information about Kovaloff, so that he may know what sort of a man this member of the Municipal Committee really was.

Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалёве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор.

These committee-men, who obtain that title by means of certificates of learning, must not be compared with the committee-men appointed for the Caucasus district, who are of quite a different kind.

Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию учёных аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода.

The learned committee man—but Russia is such a wonderful country that when one committee-man is spoken of all the others from Eiga to Kamschatka refer it to themselves. The same is also true of all other titled officials. Kovaloff had been a Caucasian committee-man two years previously, and could not forget that he had occupied that position; but in order to enhance his own importance, he never called himself “committee-man” but “Major.”

Учёные коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счёт. То же разумей и о всех званиях и чинах. — Ковалёв был кавказский коллежский асессор. Он два года только ещё состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда маиором.

“Listen, my dear,” he used to say when he met an old woman in the street who sold shirtfronts; “go to my house in Sadovaia Street and ask ‘Does Major Kovaloff live here?’ Any child can tell you where it is.” Accordingly we will call him for the future Major Kovaloff.

«Послушай, голубушка», — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки: — «ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живёт маиор Ковалёв — тебе всякой покажет.» Если же встречал какую-нибудь смазливенькую, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: «Ты спроси, душенька, квартиру маиора Ковалёва.» — Поэтому-то самому и мы будем вперёд этого коллежского асессора называть маиором.

It was his custom to take a daily walk on the Neffsky Avenue. The collar of his shirt was always remarkably clean and stiff. He wore the same style of whiskers as those that are worn by governors of districts, architects, and regimental doctors; in short, all those who have full red cheeks and play a good game of whist. These whiskers grow straight across the cheek towards the nose.

Маиор Ковалёв имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту. Воротничок его манишки был всегда чрезвычайно чист и накрахмален. Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь ещё можно видеть у губернских, поветовых землемеров, у архитекторов и полковых докторов, также у отправляющих разные полицейские обязанности и, вообще, у всех тех мужей, которые имеют полные румяные щёки и очень хорошо играют в бостон: эти бакенбарды идут по самой средине щеки и прямёхонько доходят до носа.

Major Kovaloff wore a number of seals, on some of which were engraved armorial bearings, and others the names of the days of the week.

Маиор Ковалёв носил множество печаток сердоликовых и с гербами, и таких, на которых было вырезано: середа, четверг, понедельник и проч.

He had come to St Petersburg with the view of obtaining some position corresponding to his rank, if possible that of vice-governor of a province; but he was prepared to be content with that of a bailiff in some department or other.

Маиор Ковалёв приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то — экзекуторского в каком-нибудь видном департаменте.

He was, moreover, not disinclined to marry, but only such a lady who could bring with her a dowry of two hundred thousand roubles. Accordingly, the reader can judge for himself what his sensations were when he found in his face, instead of a fairly symmetrical nose, a broad, flat vacancy.

Маиор Ковалёв был не прочь и жениться; но только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам: каково было положение этого маиора, когда он увидел, вместо довольно недурного и умеренного носа, преглупое, ровное и гладкое место.

To increase his misfortune, not a single droshky was to be seen in the street, and so he was obliged to proceed on foot. He wrapped himself up in his cloak, and held his handkerchief to his face as though his nose bled.

Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был итти пешком, закутавшись в свой плащ и закрывши платком лицо, показывая вид, как будто у него шла кровь.

“But perhaps it is all only my imagination; it is impossible that a nose should drop off in such a silly way,” he thought, and stepped into a confectioner’s shop in order to look into the mirror.

«Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы нос пропал сдуру», подумал он и зашёл в кондитерскую нарочно с тем, чтобы посмотреться в зеркало.

Fortunately no customer was in the shop; only small shop-boys were cleaning it out, and putting chairs and tables straight. Others with sleepy faces were carrying fresh cakes on trays, and yesterday’s newspapers stained with coffee were still lying about.

К счастию, в кондитерской никого не было: мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на подносах горячие пирожки; на столах и стульях валялись залитые кофием вчерашние газеты.

“Thank God no one is here!” he said to himself. “Now I can look at myself leisurely.”
He stepped gingerly up to a mirror and looked.
” What an infernal face!” he exclaimed, and spat with disgust. “If there were only something there instead of the nose, but there is absolutely nothing.”

«Ну, слава богу, никого нет» — произнёс он: — «теперь можно поглядеть». Он робко подошёл к зеркалу и взглянул: «Чорт знает что, какая дрянь!» произнёс он, плюнувши… «Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего!..»

He bit his lips with vexation, left the confectioner’s, and resolved, quite contrary to his habit, neither to look nor smile at anyone on the street.

С досадою закусив губы, вышел он из кондитерской и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться.

Suddenly he halted as if rooted to the spot before a door, where something extraordinary happened. A carriage drew up at the entrance; the carriage door was opened, and a gentleman in uniform came out and hurried up the steps. How great was Kovaloff’s terror and astonishment when he saw that it was his own nose!

Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалёва, когда он узнал, что это был собственный его нос!

At this extraordinary sight, everything seemed to turn round with him. He felt as though he could hardly keep upright on his legs; but, though trembling all over as though with fever, he resolved to wait till the nose should return to the carriage.

При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, всё переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы ни стало ожидать его возвращения в карету, весь дрожа как в лихорадке.

After about two minutes the nose actually came out again. It wore a gold-embroidered uniform with a stiff, high collar, trousers of chamois leather, and a sword hung at its side. The hat, adorned with a plume, showed that it held the rank of a state-councillor.

Чрез две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нём были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника.

It was obvious that it was paying “duty-calls.” It looked round on both sides, called to the coachman “Drive on,” and got into the carriage, which drove away.

По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «подавай!», сел и уехал.

Poor Kovaloff nearly lost his reason. He did not know what to think of this extraordinary procedure. And indeed how was it possible that the nose, which only yesterday he had on his face, and which could neither walk nor drive, should wear a uniform. He ran after the carriage, which fortunately had stopped a short way off before the Grand Bazar of Moscow.

Бедный Ковалёв чуть не сошёл с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который ещё вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, — был в мундире! Он побежал за каретою, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Казанским собором.

He hurried towards it and pressed through a crowd of beggar-women with their faces bound up, leaving only two openings for the eyes, over whom he had formerly so often made merry. There were only a few people in front of the Bazar.

Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошёл в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери.

Kovaloff was so agitated that he could decide on nothing, and looked for the nose everywhere. At last he saw it standing before a shop. It seemed half buried in its stiff collar, and was attentively inspecting the wares displayed.

Ковалёв чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах был молиться, и искал глазами этого господина по всем углам. Наконец увидел его стоявшего в стороне. Нос спрятал совершенно лицо своё в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился.

“How can I get at it?” thought Kovaloff. “Everything—the uniform, the hat, and so on —show that it is a state-councillor. How the deuce has that happened?”

«Как подойти к нему?» думал Ковалёв. «По всему, по мундиру, по шляпе видно, что он статский советник. Чорт его знает, как это сделать!»

He began to cough discreetly near it, but the nose paid him not the least attention.

Он начал около него покашливать; но нос ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны.

“Honourable sir,” said Kovaloff at last, plucking up courage, “honourable sir.”

«Милостивый государь…» — сказал Ковалёв, внутренно принуждая себя ободриться: — «милостивый государь…»

“What do you want?” asked the nose, and turned round.

«Что вам угодно?» — отвечал нос, оборотившись.

“It seems to me strange, most respected sir-—you should know where you belong—and I find you all of a sudden—where? Judge yourself.”

«Мне странно, милостивый государь… мне кажется… вы должны знать своё место. И вдруг я вас нахожу и где же? — в церкви. Согласитесь…»

“Pardon me, I do not understand what you are talking about. Explain yourself more distinctly.”

«Извините меня, я не могу взять в толк, о чём вы изволите говорить… Объяснитесь.»

“How shall I make my meaning plainer to him?” Then plucking up fresh courage, he continued, “Naturally—besides I am a Major. You must admit it is not befitting that I should go about without a nose. An old apple-woman on the Ascension Bridge may carry on her business without one, but since I am on the look out for a post; besides in many houses I am acquainted with ladies of high position—Madame Tchektyriev, wife of a state-councillor, and many others. So you see—I do not know, honourable sir, what you—(here the Major shrugged his shoulders). “Pardon me; if one regards the matter from the point of view of duty and honour—you will yourself understand—”

«Как мне ему объяснить?» подумал Ковалёв и, собравшись с духом, начал: «Конечно я… впрочем я маиор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продаёт на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить губернаторское место,… притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарёва, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь… (При этом маиор Ковалёв пожал плечами)… Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…»

“I understand nothing,” answered the nose. “I repeat, please explain yourself more distinctly.”

«Ничего решительно не понимаю», — отвечал нос. «Изъяснитесь удовлетворительнее.»

“Honourable sir,” said Kovaloff with dignity, “I do not know how I am to understand your words. It seems to me the matter is as clear as possible. Or do you wish—but you are after all my own nose!”

«Милостивый государь…» — сказал Ковалёв с чувством собственного достоинства: — «я не знаю, как понимать слова ваши… Здесь всё дело, кажется, совершенно очевидно… Или вы хотите… Ведь вы мой собственный нос!»

The nose looked at the Major and wrinkled its forehead.

Нос посмотрел на маиора, и брови его несколько нахмурились.

“There you are wrong, respected sir; I am myself. Besides, there can be no close relations between us. To judge by the buttons of your uniform, you must be in quite a different department to mine.” So saying, the nose turned away.

— «Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего виц-мундира, вы должны служить в сенате или, по крайней мере, по юстиции. Я же по учёной части.» Сказавши это, нос отвернулся и продолжал молиться.

Kovaloff was completely puzzled; he did not know what to do, and still less what to think. At this moment he heard the pleasant rustling of a lady’s dress, and there approached an elderly lady wearing a quantity of lace, and by her side her graceful daughter in a white dress which set off her slender figure to advantage, and wearing a light straw hat. Behind the ladies marched a tall lackey with long whiskers.

Ковалёв совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья: подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на её стройной талии, в палевой шляпке лёгкой как пирожное. За ними остановился и открыл табакерку высокий гайдук с большими бакенбардами и целой дюжиной воротников.

Kovaloff advanced a few steps, adjusted his cambric collar, arranged his seals which hung by a little gold chain, and with smiling face fixed his eyes on the graceful lady, who bowed lightly like a spring flower, and raised to her brow her little white hand with transparent fingers.

Ковалёв выступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои печатки и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на лёгонькую даму, которая, как весенний цветочек, слегка наклонялась и подносила ко лбу свою беленькую ручку с полупрозрачными пальцами.

He smiled still more when he spied under the brim of her hat her little round chin, and part of her cheek faintly tinted with rose-colour.

Улыбка на лице Ковалёва раздвинулась ещё далее, когда он увидел из-под шляпки её кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осенённой цветом первой весенней розы.

But suddenly he sprang back as though he had been scorched. He remembered that he had nothing but an absolute blank in place of a nose, and tears started to his eyes. He turned round in order to tell the gentleman in uniform that he was only a state-councillor in appearance, but really a scoundrel and a rascal, and nothing else but his own nose; but the nose was no longer there. He had had time to go, doubtless in order to continue his visits.

Но вдруг он отскочил, как будто бы обжёгшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слёзы выдавились из глаз его. Он оборотился с тем, чтобы напрямик сказать господину в мундире, что он только прикинулся статским советником, что он плут и подлец и что он больше ничего, как только его собственный нос… Но носа уже не было: он успел ускакать, вероятно, опять к кому-нибудь с визитом.

His disappearance plunged Kovaloff into despair. He went back and stood for a moment under a colonnade, looking round him on all sides in hope of perceiving the nose somewhere.

Это повергло Ковалёва в отчаяние. Он пошёл назад и остановился с минуту под колоннадою, тщательно смотря во все стороны, не попадётся ли где нос.

He remembered very well that it wore a hat with a plume in it and a gold-embroidered uniform; but he had not noticed the shape of the cloak, nor the colour of the carriages and the horses, nor even whether a lackey stood behind it, and, if so, what sort of livery he wore.

Он очень хорошо помнил, что шляпа на нём была с плюмажем и мундир с золотым шитьём; но шинель не заметил, ни цвета его кареты, ни лошадей, ни даже того, был ли у него сзади какой-нибудь лакей и в какой ливрее.

Moreover, so many carriages were passing that it would have been difficult to recognise one, and even if he had done so, there would have been no means of stopping it.

Притом карет неслось такое множество взад и вперёд и с такою быстротою, что трудно было даже приметить; но если бы и приметил он какую-нибудь из них, то не имел бы никаких средств остановить.

The day was fine and sunny. An immense crowd was passing to and fro in the Neffsky Avenue; a variegated stream of ladies flowed along the pavement.

День был прекрасный и солнечный. На Невском народу была тьма; дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Полицейского до Аничкина моста.

There was his acquaintance, the Privy Councillor, whom he was accustomed to style “General,” especially when strangers were present. There was Iarygin, his intimate friend who always lost in the evenings at whist; and there another Major, who had obtained the rank of committee-man in the Caucasus, beckoned to him.

Вон и знакомый ему надворный советник идёт, которого он называл подполковником, особливо, ежели то случалось при посторонних. Вон и Ярыжкин, столоначальник в сенате, большой приятель, который вечно в бостоне обремизивался, когда играл восемь. Вон и другой маиор, получивший на Кавказе асессорство, махает рукой, чтобы шёл к нему…

“Go to the deuce!” said Kovaloff sotto voce. “Hi! coachman, drive me straight to the superintendent of police.”

«А чорт возьми!» — сказал Ковалёв. «Эй, извозчик, вези прямо к обер-полицмейстеру!»

So saying, he got into a droshky and continued to shout all the time to the coachman “Drive hard!”

Ковалёв сел в дрожки и только покрикивал извозчику: «валяй во всю ивановскую!»

“Is the police superintendent at home?” he asked on entering the front hall.

«У себя обер-полицмейстер?» вскричал он, зашедши в сени.

“No, sir,” answered the porter,” he has just gone out.”

«Никак нет», отвечал привратник: — «только что уехал.»

“Ah, just as I thought!”

«Вот тебе раз!»

“Yes,” continued the porter, “he has only just gone out; if you had been a moment earlier you would perhaps have caught him.”

«Да», — прибавил привратник — «оно и не так давно, но уехал. Минуточкой бы пришли раньше, то, может, застали бы дома.»

Kovaloff, still holding his handkerchief to his face, re-entered the droshky and cried in a despairing voice “Drive on!”

Ковалёв, не отнимая платка от лица, сел на извозчика и закричал отчаянным голосом: «пошёл!»

“Where?” asked the coachman.

«Куда?» сказал извозчик.

“Straight on!”

«Пошёл прямо!»

“But how? There are cross-roads here. Shall I go to the right or the left?”

«Как прямо? тут поворот: направо или налево?»

This question made Kovaloff: reflect. In his situation it was necessary to have recourse to the police; not because the affair had anything to do with them directly but because they acted more promptly than other authorities. As for demanding any explanation from the department to which the nose claimed to belong, it would, he felt, be useless, for the answers of that gentleman showed that he regarded nothing as sacred, and he might just as likely have lied in this matter as in saying that he had never seen Kovaloff.

Этот вопрос остановил Ковалёва и заставил его опять подумать. В его положении следовало ему прежде всего отнестись в Управу благочиния, не потому что оно имело прямое отношение к полиции, но потому, что её распоряжения могли быть гораздо быстрее, чем в других местах; искать же удовлетворения по начальству того места, при котором нос объявил себя служащим, было бы безрассудно, потому что из собственных ответов носа уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного, и он мог так же солгать и в этом случае, как солгал, уверяя, что он никогда не видался с ним.

But just as he was about to order the coachman to drive to the police-station, the idea occurred to him that this rascally scoundrel who, at their first meeting, had behaved so disloyally towards him, might, profiting by the delay, quit the city secretly; and then all his searching would be in vain, or might last over a whole month.

Итак, Ковалёв уже хотел было приказать ехать в Управу благочиния, как опять пришла мысль ему, что этот плут и мошенник, который поступил уже при первой встрече таким бессовестным образом, мог опять удобно, пользуясь временем, как-нибудь улизнуть из города, — и тогда все искания будут тщетны, или могут продолжиться, чего боже сохрани, на целый месяц.

Finally, as though visited with a heavenly inspiration, he resolved to go directly to an advertisement office, and to advertise the loss of his nose, giving all its distinctive characteristics in detail, so that anyone who found it might bring it at once to him, or at any rate inform him where it lived.

Наконец, казалось, само небо вразумило его. Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или по крайней мере дать знать о месте пребывания.

Having decided on this course, he ordered the coachman to drive to the advertisement office, and all the way he continued to punch him in the back—“Quick, scoundrel! quick!”
“Yes, sir!” answered the coachman, lashing his shaggy horse with the reins.

Итак он, решив на этом, велел извозчику ехать в газетную экспедицию, и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: «скорей, подлец! скорей, мошенник!» — «Эх, барин!» говорил извозчик, потряхивая головой и стегая возжей свою лошадь, на которой шерсть была длинная как на болонке.

At last they arrived, and Kovaloff, out of breath, rushed into a little room where a grey haired official, in an old coat and with spectacles on his nose, sat at a table holding his pen between his teeth, counting a heap of copper coins.

Дрожки наконец остановились, и Ковалёв, запыхавшись, вбежал в небольшую приёмную комнату, где седой чиновник, в старом фраке и очках, сидел за столом и, взявши в зубы перо, считал принесённые медные деньги.

“Who takes in the advertisements here?” exclaimed Kovaloff.

«Кто здесь принимает объявления?» закричал Ковалёв. «А, здравствуйте!»

“At your service, sir,” answered the grey haired functionary, looking up and then fastening his eyes again on the heap of coins before him.

«Моё почтение», — сказал седой чиновник, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на разложенные кучи денег.

“I wish to place an advertisement in your paper—”

«Я желаю припечатать…»

“Have the kindness to wait a minute,” answered the official, putting down figures on paper with one hand, and with the other moving two balls on his calculating-frame.

«Позвольте. Прошу немножко повременить», — произнёс чиновник, ставя одною рукою цифру на бумаге и передвигая пальцами левой руки два очка на счётах.

A lackey, whose silver-laced coat showed that he served in one of the houses of the nobility, was standing by the table with a note in his hand, and speaking in a lively tone, by way of showing himself sociable.

Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола с запискою в руках и почёл приличным показать свою общежительность:

“Would you believe it, sir, this little dog is really not worth twenty-four kopecks, and for my own part I would not give a farthing for it; but the countess is quite gone upon it, and offers a hundred roubles’ reward to anyone who finds it. To tell you the truth, the tastes of these people are very different from ours; they don’t mind giving five hundred or a thousand roubles for a poodle or a pointer, provided it be a good one.”

«Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит восьми гривен, т. е. я не дал бы за неё и восьми грошей; а графиня любит, ей-богу, любит, — и вот тому, кто её отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем не совместны: уж когда охотник, то держи лягавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай, но зато уж чтоб была собака хорошая.»