Traduzione dal russo di Domenico Ciampoli (1916).

I

I

Il 23 di marzo avvenne a Pietroburgo un fatto singolarmente curioso.

Марта 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие.

Sulla Prospettiva Volnesunski abita il barbiere Ivan Iakovlevic, il cui cognome è scomparso dall’insegna, ove non si distingue ormai più niente, meno la pittura d’un signore dalla guancia insaponata e la scritta: «si fanno anche i salassi». Il barbiere Ivan Iakovlevic si destò dunque di molto buon mattino e sentì un grato odor di pan caldo.

Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вывеске его — где изображён господин с намыленною щекою и надписью: «и кровь отворяют» — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано и услышал запах горячего хлеба.

Sollevatosi alquanto sul letto, vide che la moglie, signora di aspetto rispettabile, buongustaia di caffè, traeva dalla stufa alcuni panini cotti.

Приподнявшись немного на кровати, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала из печи только что испечённые хлебы.

— Oggi, Praskovia Ossipovna, non prenderò caffè, — disse Ivan Iakovlevic: — preferisco invece pane e cipolla.

«Сегодня я, Прасковья Осиповна, не буду пить кофий», — сказал Иван Яковлевич: — «а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком.»

A dire il vero, Ivan Iakovlevic avrebbe voluto godersi l’uno e l’altro; ma sapeva che la cosa era addirittura impossibile, poichè Praskovia Ossipovna non ammetteva codesti capricci.

(То есть Иван Яковлевич хотел бы и того и другого, но знал, что было совершенно невозможно требовать двух вещей разом: ибо Прасковья Осиповна очень не любила таких прихотей.)

— Mangia del pane, scioccone! - pensò la donna fra sè: — mi resterà così per me un po’ più di caffè… — e gettò un pane sulla tavola.

Пусть дурак ест хлеб; мне же лучше» — подумала про себя супруга: «останется кофию лишняя порция.» И бросила один хлеб на стол.

Ivan Iakovlevic, per decenza, indossò una giubba sulla camicia, e postosi inanzi alla tavola, prese del sale, preparò due capi di cipolla, diè di mano a un coltello, e, con viso arguto, si mise a tagliare il pane. Lo divise a metà, vi guardò nel mezzo, e, con vivo stupore, vi scorse qualcosa di biancastro.

Иван Яковлевич для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку, взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то белевшееся.

Ivan Iakovlevic grattò accuratamente col coltello e tastò col dito: «sta saldo», disse fra sè: «cosa sarà?». Ficcò le dita e ne trasse… un naso!

Иван Яковлевич ковырнул осторожно ножом и пощупал пальцем: «Плотное?» — сказал он сам про себя: «что бы это такое было?»

Ivan Iakovlevic si lasciò cadere le braccia; poi, prese a stropicciarsi gli occhi, e ritastò col dito; era proprio un naso, un vero naso, anzi, a quel che gli pareva, un naso di forma conosciuta. Sul volto di Ivan appariva un vero spavento; ma quello spavento era un niente a confronto dell’indignazione che invase la sua consorte.

Он засунул пальцы и вытащил — нос!.. Иван Яковлевич и руки опустил; стал протирать глаза и щупать: нос, точно нос! и ещё, казалось, как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Яковлевича. Но этот ужас был ничто против негодования, которое овладело его супругою.

— Dove hai tagliato codesto naso, animale? - si dette a strillare incollerita. — Birbone! Briaco! Ti denunzierò io stessa alla polizia! Ve’ che bandito! E son già tre i signori a lagnarsi che quando tu li radi, afferri e tiri loro il naso in maniera da quasi strapparlo.

«Где это ты, зверь, отрезал нос?» закричала она с гневом. — «Мошенник! пьяница! Я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уж я от трёх человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся.»

Ma Ivan Iakovlevic non era più oramai nè morto nè vivo, poichè si era accorto che quel naso non era che il naso dell’assessore di collegio Kovalev, ch’egli radeva il mercoledì e la domenica.

Но Иван Яковлевич был ни жив, ни мёртв. Он узнал, что этот нос был ни чей другой, как коллежского асессора Ковалёва, которого он брил каждую середу и воскресенье.

— Taci, Praskovia Ossipovna, — disse alla fine: — ora l’avvolgerò in un panno, e lo porrò in un canto, ove resterà alcuni giorni; poi, poi, lo porterò via.

«Стой, Прасковья Осиповна! Я положу его, завернувши в тряпку, в уголок: пусть там маленечко полежит; а после его вынесу.»

— No, io non consento! Io non permetto di lasciare in casa un naso tagliato; ciambellone bruciato! Lui se ne sta ore e ore ad affilar rasoi e poi non giunge mai a far presto e bene! Vagabondo! Fannullone! Or credi che per te io voglia invescarmi nelle panie della polizia? Ah, tu sei un bighellone, un baggeo melenso. Miratelo! Vedetelo! Portalo dove vuoi; io non voglio sentirne fiatare mai più.

«И слушать не хочу! Чтобы я позволила у себя в комнате лежать отрезанному носу?.. Сухарь поджаристый! Знай умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять, потаскушка, негодяй! Чтобы я стала за тебя отвечать полиции?.. Ах ты пачкун, бревно глупое! Вон его! вон! неси куда хочешь! чтобы я духу его не слыхала!»

Ivan Iakovlevic restava lì, proprio intontito; pensava, pensava… e non sapeva a che pensare.

Иван Яковлевич стоял совершенно как убитый. Он думал, думал — и не знал, что подумать.

— Solo il diavolo sa come è avvenuto! — disse alla fine, grattandosi dietro l’orecchio. — Ieri, sono tornato briaco o no? Non so dir di sicuro. Ma, a quel che sembra, la faccenda è veramente curiosa; poichè il pane è qualcosa che si cuoce; ma un naso… manco a pensarci! Non ci capisco niente, davvero niente!

«Чорт его знает, как это сделалось», сказал он наконец, почесав рукою за ухом. «Пьян ли я вчера возвратился, или нет, уж наверное сказать не могу. А по всем приметам должно быть происшествие несбыточное: ибо хлеб — дело печёное, а нос совсем не то. Ничего не разберу!..»

Ivan Iakovlevic tacque. L’idea che le guardie di polizia potevano scoprirgli quel naso in casa e renderlo responsabile, lo gettò in una profonda prostrazione. Gli pareva vedere già il colletto rosso, elegantemente trapunto di argento, la spada… e tremò per tutta la persona.

Иван Яковлевич замолчал. Мысль о том, что полицейские отыщут у него нос и обвинят его, привела его в совершенное беспамятство. Уже ему мерещился алый воротник, красиво вышитый серебром, шпага… и он дрожал всем телом.

Messe mano alle brache e agli stivali, indossò quel po’ di cenciume, e fra i gravi ammonimenti di Praskovia Ossipovna, attorse il naso in un pannolino e usci sulla via.

Наконец, достал он своё исподнее платье и сапоги, натащил на себя всю эту дрянь и, сопровождаемый нелёгкими увещаниями Прасковьи Осиповны, завернул нос в тряпку и вышел на улицу.

Egli disegnava di deporre quel naso in un punto qualunque, vicino a un paracarri, sotto un portico, o di lasciarselo cadere in qualche parte, a un tratto, e sgattaiolare poi per un’altra via. Ma disgraziatamente, ecco incontrare una conoscenza che si mette a dimandargli: Dove vai? Chi vai a radere così di buon’ora? In questa guisa Ivan Iakovlevic non potette profittar lì per lì di un solo minuto.

Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно выронить, да и повернуть в переулок. Но на беду ему попадался какой-нибудь знакомый человек, который начинал тотчас запросом: «куда идёшь?» или «кого так рано собрался брить?» — так что Иван Яковлевич никак не мог улучить минуты.

Due volte, poi, riesci a far cadere il naso; ma una guardia gli fe’ cenno di lontano con Palabarda e gli gridò: Raccogli; ti è caduta qualcosa. E Ivan Iakovlevic fu costretto a raccogliere il naso e ricacciarselo in tasca.

В другой раз он уже совсем уронил его, но будошник ещё издали указал ему алебардою, примолвив: «подыми! вон ты что-то уронил!» И Иван Яковлевич должен был поднять нос и спрятать его в карман.

Fu colto da disperazione, tanto più che la folla andava sempre più crescendo nella via, a mano a mano che si aprivano i magazzini e le botteghe.

Отчаяние овладело им, тем более что народ беспрестанно умножался на улице, по мере того как начали отпираться магазины и лавочки.

Decise di raggiungere il ponte Isaakev: forse, là, avrebbe avuto agio di gettare il naso nell’acqua della Nevà. Ma io ho commesso il fallo di non avervi ancor detto nulla su quel ch’era Ivan Iakovlevic, uomo eminente sotto diversissimi aspetti.

Он решился итти к Исаакиевскому мосту: не удастся ли как-нибудь швырнуть его в Неву?.. Но я несколько виноват, что до сих пор не сказал ничего об Иване Яковлевиче, человеке почтенном во многих отношениях.

Ivan Iakovlevic, come ogni artiere russo che si rispetti, era un ubriacone inveterato, e sebbene radesse tutti i giorni le barbe altrui, non radeva quasi mai la sua.

Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный. И хотя каждый день брил чужие подбородки, но его собственный был у него вечно не брит.

La sua marsina (giacchè Ivan Iakovlevic non andava mai in gabbano) era bigiastra, o meglio, era nera con macchie giallocannella, e bigia; il collo lucido di grasso, e al posto de’ tre bottoni, penzolavano ancora i fili attorcigliati.

Фрак у Ивана Яковлевича (Иван Яковлевич никогда не ходил в сюртуке) был пегий, то есть он был чёрный, но весь в коричнево-жёлтых и серых яблоках; воротник лоснился; а вместо трёх пуговиц висели одни только ниточки.

Ivan Iakovlevic era cinico addirittura: quando l’assessore di collegio Kovalev gli diceva, secondo il solito, mentre lui lo radeva: «Ti puzzan sempre le mani, Ivan Iakovlevic», lui rispondeva: «Perché puzzerebbero?». «Non so, fratel mio, ma puzzano», ripeteva l’assessore di collegio Kovalev; e Ivan Iakovlevic, annusata una presa, gl’insaponava poi le guancie, sotto il naso, dietro le orecchie, sotto il mento, ovunque, in una parola, credesse conveniente.

Иван Яковлевич был большой циник, и когда коллежский асессор Ковалёв обыкновенно говорил ему во время бритья: «у тебя, Иван Яковлевич, вечно воняют руки!», то Иван Яковлевич отвечал на это вопросом: «отчего ж бы им вонять?» — «Не знаю, братец, только воняют», говорил коллежский асессор, — и Иван Яковлевич, понюхавши табаку, мылил ему за это и на щеке, и под носом, и за ухом, и под бородою, одним словом, где только ему была охота.

Questo onorando cittadino giunse alla fine sul ponte Isaakev. Gettò un’occhiata intorno, si avvicinò poi alla balaustrata come per veder se sotto il ponte passassero molti pesci; e, adagio adagio, vi gettò il pannolino col naso. Gli parve esser liberato dal peso a un tratto di dieci pudi1 sulla persona. E sorrise, persino.

Этот почтенный гражданин находился уже на Исаакиевском мосту. Он прежде всего осмотрелся; потом нагнулся на перила будто бы посмотреть под мост: много ли рыбы бегает, и швырнул потихоньку тряпку с носом. Он почувствовал, как будто бы с него разом свалилось десять пуд: Иван Яковлевич даже усмехнулся.

Invece poi di andarsene a radere la barba agl’impiegati, entrò in uno stabilimento con l’insegna: «Cibi e tè», e chiese un bicchiere di poncio. Scorse, subito, in capo al ponte, il commissario di polizia del quartiere, uomo dalle forme distinte, da’ favoriti fulvi, dal tricorno, e lunga spada. Ivan Iakovlevic addiacciò dallo spavento. Intanto il Commissario gli accennò con la mano, e gli disse: «Avvicinati qui, caro!».

Вместо того, чтобы итти брить чиновничьи подбородки, он отправился в заведение с надписью: «Кушанье и чай» спросить стакан пуншу, как вдруг заметил в конце моста квартального надзирателя благородной наружности, с широкими бакенбардами, в треугольной шляпе, со шпагою. Он обмер; а между тем квартальный кивал ему пальцем и говорил: «А подойди сюда, любезный!»

Ivan Iakovlevic, uso alle belle maniere, si tolse di lontano il berretto, e, avvicinatosi senza indugio, disse:
— Auguro il buon giorno a Vostra Nobiltà.

Иван Яковлевич, зная форму, снял издали ещё картуз и, подошедши проворно, сказал: «Желаю здравия вашему благородию!»

— No, no, fratel mio, non c’è nobiltà. Dimmi, che hai fatto laggiù, sul ponte?

«Нет, нет, братец, не благородию; скажи-ка, что ты там делал, стоя на мосту?»

— Affè, signore, andavo a radere i miei clienti, e ho guardato solo se la corrente è rapida…

«Ей богу, сударь, ходил брить, да посмотрел только, шибко ли река идёт.»

— Mentisci, mentisci, Così non te la cavarai. Vuoi rispondere a tono?

«Врёшь, врёшь! Этим не отделаешься. Изволь-ка отвечать!»

— Son disposto a radere Vostra Grazia due volte la settimana, e anche tre, senza fallo… — rispose Ivan Iakovlevic.

«Я вашу милость два раза в неделю, или даже три, готов брить без всякого прекословия», отвечал Иван Яковлевич.

— No, amico mio, codeste son ciarle. Già mi radono tre barbieri e se ne stimano onoratissimi. Invece io ti domando che cosa hai fatto laggiù…

«Нет, приятель, это пустяки! Меня три цирюльника бреют, да ещё и за большую честь почитают. А вот изволь-ка рассказать, что ты там делал?»

Ivan Jakovlevic impallidì… Ma qui la storia si copre di una nubre opaca, e di quel che avvenne poi non si sa proprio assolutamente nulla.

Иван Яковлевич побледнел… Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего неизвестно.

II

II

L’assessore di collegio2 Kovalev si destò per tempo e fece con le labbra: Brrr… brrr…!, come soleva fare ogni volta al destarsi, senza aver mai saputo dire perchè. Si stirò e comando che gli portassero uno specchietto che si trovava sul tavolino.

Коллежский асессор Ковалёв проснулся довольно рано и сделал губами: «брр…», что всегда он делал, когда просыпался, хотя сам не мог растолковать, по какой причине. Ковалёв потянулся, приказал себе подать небольшое, стоявшее на столе, зеркало.

Voleva osservare un foruncolo che la sera avanti gli era spuntato sul naso; ma, con somma sorpresa, vide che invece del naso era un taglio netto senza sporgenza alcuna. Spaventato, Kovalev si fece portar dell’acqua e si fregò gli occhi con l’asciugamano: davvero, il naso non c’era più. Si pose a tastar con la mano, si pizzicò per accertarsi di non dormire; ma, a quel che gli sembrava era proprio desto.

Он хотел взглянуть на прыщик, который вчерашнего вечера вскочил у него на носу; но к величайшему изумлению увидел, что у него вместо носа совершенно гладкое место! Испугавшись, Ковалёв велел подать воды и протер полотенцем глаза: точно нет носа! Он начал щупать рукою, чтобы узнать: не спит ли он? кажется, не спит.

L’assessore di collegio Kovalev saltò di botto, si scosse; sempre, niente naso! Comandò che gli portassero subito un abito, e corse dal gran maestro di polizia.

Коллежский асессор Ковалёв вскочил с кровати, встряхнулся: нет носа!.. Он велел тотчас подать себе одеться и полетел прямо к обер-полицмейстеру.

Intanto è necessario di dir qualche paroia su Kovalev, perchè il lettore possa vedere con qual genere di assessore di collegio egli abbia a fare.

Но между тем необходимо сказать что-нибудь о Ковалёве, чтобы читатель мог видеть, какого рода был этот коллежский асессор.

Non si può paragonare gli assessori di collegio che devon questo grido ai loro diplomi con quelli che se lo son guadagnato al Caucaso. Son queste due sorti diverse e distinte.

Коллежских асессоров, которые получают это звание с помощию учёных аттестатов, никак нельзя сравнивать с теми коллежскими асессорами, которые делались на Кавказе. Это два совершенно особенные рода.

Gli assessori di collegio dell’ordine scientifico… ma qui mi taccio, giacchè la Russia è un paese tanto curioso che se si dica cosa alcuna d’un assessore di collegio… tutti gli assessori di collegio, da Riga al Kram calka, se la prendono per sè. Ed è la cosa per le funzioni tutte e per tutti i gradi. Kovalev era assessore di collegio del Caucaso. Da due anni soltanto occupava quel grado, e non se ne dimenticava neppure per un minuto; anzi, per darsi aria di maggiore importanza e gravità, lui non si chiamava mai da sè semplicemente assessore di collegio, ma sempre maggiore.

Учёные коллежские асессоры… Но Россия такая чудная земля, что если скажешь об одном коллежском асессоре, то все коллежские асессоры, от Риги до Камчатки, непременно примут на свой счёт. То же разумей и о всех званиях и чинах. — Ковалёв был кавказский коллежский асессор. Он два года только ещё состоял в этом звании и потому ни на минуту не мог его позабыть; а чтобы более придать себе благородства и веса, он никогда не называл себя коллежским асессором, но всегда маиором.

«Senti, colomba», soleva dire, incontrando per la via una venditrice di camicie: «Va da me a casa; io abito nella Sadovaja3; domanda pure: — Abita qui il maggiore Iakovlevic? — Tutti te la insegneranno». Se adocchiava qualche leggiadra bellezza, le susurrava qualche parolina: «Tu non devi chiedere altro che del maggiore Kovalev, e trovi subito, carina, la mia casa». E però, d’ora innanzi, noi lo chiameremo maggiore.

«Послушай, голубушка», — говорил он обыкновенно, встретивши на улице бабу, продававшую манишки: — «ты приходи ко мне на дом; квартира моя в Садовой; спроси только: здесь ли живёт маиор Ковалёв — тебе всякой покажет.» Если же встречал какую-нибудь смазливенькую, то давал ей сверх того секретное приказание, прибавляя: «Ты спроси, душенька, квартиру маиора Ковалёва.» — Поэтому-то самому и мы будем вперёд этого коллежского асессора называть маиором.

Il maggiore Kovalev aveva l’abitudine di far un giretto quotidiano sulla Prospettiva della Nevà. Il colletto della sua camicia era sempre nitidamente bianco, bene inamidato. Tali erano i suoi favoriti che se ne vedon tuttavia portare dagli agenti del catasto nelle provincie e distretti, dagli architetti e medici militari, da tutti quelli che occupano impieghi, e, in generale, da tutti quelli che han le guancie paffute e rubiconde e che giuocano al boston a meraviglia: questi favoriti dalla metà della guancia van diritto sino al naso.

Маиор Ковалёв имел обыкновение каждый день прохаживаться по Невскому проспекту. Воротничок его манишки был всегда чрезвычайно чист и накрахмален. Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь ещё можно видеть у губернских, поветовых землемеров, у архитекторов и полковых докторов, также у отправляющих разные полицейские обязанности и, вообще, у всех тех мужей, которые имеют полные румяные щёки и очень хорошо играют в бостон: эти бакенбарды идут по самой средине щеки и прямёхонько доходят до носа.

Il maggiore Kovalev portava indosso addirittura una collezione di piccoli suggelli in corniola, con stemmi, o con la scritta; mercoledì, giovedì, lunedì, ecc.

Маиор Ковалёв носил множество печаток сердоликовых и с гербами, и таких, на которых было вырезано: середа, четверг, понедельник и проч.

Era venuto a Pietroburgo, massime per trovare un posto adatto al suo grado, posto di vice governatore, a potervi riuscire, o magari, di usciere in qualche bella amministrazione.

Маиор Ковалёв приехал в Петербург по надобности, а именно искать приличного своему званию места: если удастся, то вице-губернаторского, а не то — экзекуторского в каком-нибудь видном департаменте.

Il maggiore Kovalev non era ostile al matrimonio, solo a patto che la sposina portasse con sè una dote di duecentomila rubli. Ed ora il lettore giudichi da sè qual fosse lo stato del maggiore quando nel posto del naso abbastanza grazioso e ben proporzionato, non si vide che taglio netto e schiacciato.

Маиор Ковалёв был не прочь и жениться; но только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу. И потому читатель теперь может судить сам: каково было положение этого маиора, когда он увидел, вместо довольно недурного и умеренного носа, преглупое, ровное и гладкое место.

Disgraziatamente, non compariva neppure un cocchiere per la via; onde fu costretto ad andare a piedi, avvolto nel mantello e col viso coperto da un fazzoletto, come chi sanguini dal naso.

Как на беду, ни один извозчик не показывался на улице, и он должен был итти пешком, закутавшись в свой плащ и закрывши платком лицо, показывая вид, как будто у него шла кровь.

— Ma non sarà forse che una illusione; è impossibile che mi sia caduto il naso così, stupidamente, — pensò. E se ne andò in una dolceria per guardarsi nello specchio.

«Но авось-либо мне так представилось: не может быть, чтобы нос пропал сдуру», подумал он и зашёл в кондитерскую нарочно с тем, чтобы посмотреться в зеркало.

Fortunatamente non vi si trovava nessuno; alcuni ragazzi scopavano la sala e davan ordine alle sedie; altri, con gli occhi ancora sonnacchiosi, portavan paste calde nei panieri; sui tavolini e sulle sedie giacevano i giornali del giorno avanti macchiati di caffè.

К счастию, в кондитерской никого не было: мальчишки мели комнаты и расставляли стулья; некоторые с сонными глазами выносили на подносах горячие пирожки; на столах и стульях валялись залитые кофием вчерашние газеты.

— Orsù! Grazie a Dio, non c’è nessuno, — disse: — ora posso vedermi a dovere.
Andò timidamente allo specchio, e guardò.
— Solo il diavolo sa cosa sia quest’orrore! — esclamò dopo aver sputato. — Fosse rimasto almeno qualcosa al posto del naso! Ma non v’è proprio niente!

«Ну, слава богу, никого нет» — произнёс он: — «теперь можно поглядеть». Он робко подошёл к зеркалу и взглянул: «Чорт знает что, какая дрянь!» произнёс он, плюнувши… «Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ничего!..»

Mordendosi le labbra pel raccapriccio, uscì dalla dolceria; e, contro le sue consuetudini, risolse di non guardar nessuno e di non sorridere ad anima viva.

С досадою закусив губы, вышел он из кондитерской и решился, против своего обыкновения, не глядеть ни на кого и никому не улыбаться.

D’improvviso, si fermò, come impietrito. Sulla porta di una casa… inanzi agli occhi gli comparve una apparizione inesplicabile: una carrozza si fermò vicino alla scalea; si aperse lo sportello, e ne uscì, curvandosi, un signore in divisa, che salì in fretta la gradinata. Quale non fu lo spavento e nell’un tempo lo stupore di Kovalev, riconoscendo in quello il proprio naso!

Вдруг он стал как вкопанный у дверей одного дома; в глазах его произошло явление неизъяснимое: перед подъездом остановилась карета; дверцы отворились; выпрыгнул, согнувшись, господин в мундире и побежал вверх по лестнице. Каков же был ужас и вместе изумление Ковалёва, когда он узнал, что это был собственный его нос!

Innanzi a quel singolarissimo spettacolo gli parve che ogni cosa gli turbinasse davanti agli occhi, e a stento potè reggersi in piedi; ma decise, tutto tremante come colto da febbre, di aspettare il ritorno di quel signore nella vettura.

При этом необыкновенном зрелище, казалось ему, всё переворотилось у него в глазах; он чувствовал, что едва мог стоять; но решился во что бы ни стало ожидать его возвращения в карету, весь дрожа как в лихорадке.

Infatti, dopo due minuti, il naso riapparve. Era in uniforme, ricamato in oro, con un collettone saliente, con calzoni in pelle di camoscio e la spada a fianco. Dal cappello piumato si poteva arguire che aveva il grado di consigliere di Stato4.

Чрез две минуты нос действительно вышел. Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нём были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника.

Dal vestito, era evidente che andava facendo visite: guardò da ambo i lati; gridò al cocchiere: «Via!», e se ne andò.

По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «подавай!», сел и уехал.

L’infelice Kovalev si sentì impazzire. Non sapeva che pensare di un fatto così inaudito. E davvero, come era possibile che un naso, il quale il giorno prima campeggiava sulla sua faccia, e non poteva andarsene o camminare, fosse ora in uniforme? Inseguì la vettura, che fortunatamente non andava lontano, e che si fermò dinanzi al Gostini Dvor5.

Бедный Ковалёв чуть не сошёл с ума. Он не знал, как и подумать о таком странном происшествии. Как же можно, в самом деле, чтобы нос, который ещё вчера был у него на лице, не мог ездить и ходить, — был в мундире! Он побежал за каретою, которая, к счастию, проехала недалеко и остановилась перед Казанским собором.

Si affrettò, e si cacciò fra una turba di mendicanti, dalle facce nodose, che avevan buchi per occhiaie, della qual cosa egli si burlava un tempo. V’era poca gente:

Он поспешил в собор, пробрался сквозь ряд нищих старух с завязанными лицами и двумя отверстиями для глаз, над которыми он прежде так смеялся, и вошёл в церковь. Молельщиков внутри церкви было немного; они все стояли только при входе в двери.

Kovalev si trovava in tale smarrimento d’idee, che non sapeva decidersi a nulla; cercò il signore in ogni canto; lo scorse alla fine, in piedi, davanti a un banco. Il naso gli nascondeva completamente il viso nell’alto colletto saliente, e osservava alcune mercanzie con profonda attenzione.

Ковалёв чувствовал себя в таком расстроенном состоянии, что никак не в силах был молиться, и искал глазами этого господина по всем углам. Наконец увидел его стоявшего в стороне. Нос спрятал совершенно лицо своё в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился.

— Come avvicinarlo? — pensava Kovalev. — Da tutta la persona, dalla divisa, dal cappello, si vede chiaro ch’è un consigliere di Stato. Se sapessi come fare!…

«Как подойти к нему?» думал Ковалёв. «По всему, по мундиру, по шляпе видно, что он статский советник. Чорт его знает, как это сделать!»

Cominciò dal tossire, a tratti, intorno al consigliere di Stato; ma il naso non lasciò per un istante solo il suo atteggiamento.

Он начал около него покашливать; но нос ни на минуту не оставлял набожного своего положения и отвешивал поклоны.

— Signore, – disse Kovalev, tentando in sè di darsi coraggio: — signore…

«Милостивый государь…» — сказал Ковалёв, внутренно принуждая себя ободриться: — «милостивый государь…»

— Che desidera? — domandò il naso volgendosi.

«Что вам угодно?» — отвечал нос, оборотившись.

— Trovo sorprendente, signore… mi sembra che… lei debba conoscere il suo posto. E io la trovo d’improvviso, dove?… capirà.

«Мне странно, милостивый государь… мне кажется… вы должны знать своё место. И вдруг я вас нахожу и где же? — в церкви. Согласитесь…»

— Mi scusi… ma io non arrivo a comprendere di che cosa mi parli. Si spieghi.

«Извините меня, я не могу взять в толк, о чём вы изволите говорить… Объяснитесь.»

— Come spiegarmi con lui? — pensò Kovalev. E, raccogliendo le forze, cominciò:
— Sicuro, io… d’altra parte, io sono maggiore. Mi trovo senza naso. Lei capirà; non è proprio conveniente. Per qualche rivendugliola che spaccia arance sul ponte Voskresenski, passi pure lo star senza naso; ma per me che intendo diventar funzionario, e che ho inoltre relazioni in molte case, con signore, per esempio la signora Cekhtareva, moglie di un consigliere di Stato, e molte altre, giudichi un po’ lei stessa… Io non so, signore (e così dicendo il maggiore Kovalev alzò le spalle)… Scusi… scusi… se si considera codesto dal punto di vista dell’onore e del dovere… lei stessa capirà…

«Как мне ему объяснить?» подумал Ковалёв и, собравшись с духом, начал: «Конечно я… впрочем я маиор. Мне ходить без носа, согласитесь, это неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продаёт на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить губернаторское место,… притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарёва, статская советница, и другие… Вы посудите сами… я не знаю, милостивый государь… (При этом маиор Ковалёв пожал плечами)… Извините… если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести… вы сами можете понять…»

— Non capisco addirittura niente! — rispose il naso. — Si spieghi meglio.

«Ничего решительно не понимаю», — отвечал нос. «Изъяснитесь удовлетворительнее.»

Signore, — rispose Kovalev col sentimento di alta dignità personale: — non so come spiegar invece le sue parole. Qui la faccenda, a quel che mi pare, è chiara e tonda… o lei vuole… Giacchè, insomma, lei ha il naso mio!

«Милостивый государь…» — сказал Ковалёв с чувством собственного достоинства: — «я не знаю, как понимать слова ваши… Здесь всё дело, кажется, совершенно очевидно… Или вы хотите… Ведь вы мой собственный нос!»

Il naso fissò il maggiore e aggrottò alquanto le sopracciglia.

Нос посмотрел на маиора, и брови его несколько нахмурились.

— Lei s’inganna, signore; il mio naso è mio. D’altra parte, fra noi non può esser nulla a partire. A giudicar dai bottoni della sua uniforme di subalterno, lei dev’essere impiegato in altro ramo di servizio.
E, con queste parole, il naso si volse altrove.

— «Вы ошибаетесь, милостивый государь. Я сам по себе. Притом между нами не может быть никаких тесных отношений. Судя по пуговицам вашего виц-мундира, вы должны служить в сенате или, по крайней мере, по юстиции. Я же по учёной части.» Сказавши это, нос отвернулся и продолжал молиться.

Kovalev era tutto crucciato, non sapendo che farsi e che pensare. In quel mentre, un gradevole fruscio di gonne s’intese: una signora attempata, adorna di pizzi, si avvicinò con a fianco un’esile giovinetta, la cui veste bianca le disegnava elegantissimamente la personcina armoniosa, con un cappello giallo-paglino lieve come pasta frolla.

Ковалёв совершенно смешался, не зная, что делать и что даже подумать. В это время послышался приятный шум дамского платья: подошла пожилая дама, вся убранная кружевами, и с нею тоненькая, в белом платье, очень мило рисовавшемся на её стройной талии, в палевой шляпке лёгкой как пирожное. За ними остановился и открыл табакерку высокий гайдук с большими бакенбардами и целой дюжиной воротников.

Kovalev si avvicinò alquanto, si raccomodò il collo della camicia di bastista, protese i piccoli sigilli pendenti dalla catena d’oro, e, sorridendo di lato, volse l’attenzione sulla giovinetta snella, che s’inchinava leggermente, quasi fiore primaverile, e si portava alle labbra una manina bianca dalle dita quasi trasparenti.

Ковалёв выступил поближе, высунул батистовый воротничок манишки, поправил висевшие на золотой цепочке свои печатки и, улыбаясь по сторонам, обратил внимание на лёгонькую даму, которая, как весенний цветочек, слегка наклонялась и подносила ко лбу свою беленькую ручку с полупрозрачными пальцами.

Il sorriso, apparso appena sul volto di Kovalev, si diffuse meglio quando scorse sotto il cappellino un mento ovale d’un niveo candore e parte di una gota colorita come precoce rosa di primavera.

Улыбка на лице Ковалёва раздвинулась ещё далее, когда он увидел из-под шляпки её кругленький, яркой белизны подбородок и часть щеки, осенённой цветом первой весенней розы.

Ma Kovalev balzò d’un subito indietro, come se si fosse scottato. Si era ricordato di non aver proprio niente al posto del naso, e sentì scorrere copiose lacrime sulle guancie. Si rivolse per dire apertamente e a bassa voce al signore in divisa d’essere un briccone e un iniquo, e a sua volta non pretendeva da lui altro che il proprio naso; ma il naso non c’era più; aveva avuto l’agio di allontanarsi, e di andare, probabilmente, a fare qualche altra visita.

Но вдруг он отскочил, как будто бы обжёгшись. Он вспомнил, что у него вместо носа совершенно нет ничего, и слёзы выдавились из глаз его. Он оборотился с тем, чтобы напрямик сказать господину в мундире, что он только прикинулся статским советником, что он плут и подлец и что он больше ничего, как только его собственный нос… Но носа уже не было: он успел ускакать, вероятно, опять к кому-нибудь с визитом.

Il fatto immerse Kovalev in maggiore disperazione. Uscì, e rimase per un minuto sotto il peristilio, guardando attentamente da ogni parte se non vedesse spuntare il naso.

Это повергло Ковалёва в отчаяние. Он пошёл назад и остановился с минуту под колоннадою, тщательно смотря во все стороны, не попадётся ли где нос.

Ricordava chiaramente che il cappello era piumato e la divisa ricamata in oro; ma non aveva notato il soprabito e la tinta della carrozza nè quella dei cavalli; non sapeva altresì se dietro fosse qualche lacchè e in qual livrea.

Он очень хорошо помнил, что шляпа на нём была с плюмажем и мундир с золотым шитьём; но шинель не заметил, ни цвета его кареты, ни лошадей, ни даже того, был ли у него сзади какой-нибудь лакей и в какой ливрее.

D’altra parte, correvan di galoppo nell’un senso e nell’altro tal moltitudine di carrozze, ch’era difficile osservarle; e pur riconoscendo quell’una, con qual mezzo fermarla?

Притом карет неслось такое множество взад и вперёд и с такою быстротою, что трудно было даже приметить; но если бы и приметил он какую-нибудь из них, то не имел бы никаких средств остановить.

La giornata era bellissima, piena di sole. Gran folla sulla Prospettiva della Nevà. Onde fiorite di figure invadevano tutto il marciapiede dal ponte Polisseisk al ponte Anickin.

День был прекрасный и солнечный. На Невском народу была тьма; дам целый цветочный водопад сыпался по всему тротуару, начиная от Полицейского до Аничкина моста.

Qui passeggiava un consigliere di Corte6, alcuni amici di Kovalev che lo chiamavano luogotenente colonnello, massime innanzi ad estranei. Ecco Iarylkin, capo di ufficio al Senato, il miglior amico, che faceva far sempre la rimessa al boston, quando giuocava l’otto. Ecco un altro maggiore, che aveva conquistato il grado nel Caucaso e che gli accennava di andare.

Вон и знакомый ему надворный советник идёт, которого он называл подполковником, особливо, ежели то случалось при посторонних. Вон и Ярыжкин, столоначальник в сенате, большой приятель, который вечно в бостоне обремизивался, когда играл восемь. Вон и другой маиор, получивший на Кавказе асессорство, махает рукой, чтобы шёл к нему…

— Ehi! se il diavolo ti porti, ehi, cocchiere! — disse Kovalev: — su, menami difilato dal prefetto di polizia.

«А чорт возьми!» — сказал Ковалёв. «Эй, извозчик, вези прямо к обер-полицмейстеру!»

Kovalev sedette nel droski7, gridando di quando in quando al cocchiere: «Via, su, a briglia sciolta!».

Ковалёв сел в дрожки и только покрикивал извозчику: «валяй во всю ивановскую!»

— C’è il prefetto di polizia? — domandò entrando nel vestibolo.

«У себя обер-полицмейстер?» вскричал он, зашедши в сени.

— No, — rispose il portiere: — è uscito or ora.

«Никак нет», отвечал привратник: — «только что уехал.»

— Oh, vedi!

«Вот тебе раз!»

— Sì, — aggiunse il portiere: — non è molto, ma è uscito; se fosse arrivata un minutino prima, probabilmente lo avrebbe trovato.

«Да», — прибавил привратник — «оно и не так давно, но уехал. Минуточкой бы пришли раньше, то, может, застали бы дома.»

Kovalev, senza togliersi il fazzoletto dal viso, sedette di nuovo vicino al cocchiere e gli gridò con voce disperata:
— Su, via; corri.

Ковалёв, не отнимая платка от лица, сел на извозчика и закричал отчаянным голосом: «пошёл!»

— Dove? — chiese il cocchiere.

«Куда?» сказал извозчик.

— Va’ diritto.

«Пошёл прямо!»

— Come diritto? Siamo a un angolo di via: a destra o a sinistra?

«Как прямо? тут поворот: направо или налево?»

Questa dimanda intrigò Kovalev e lo costrinse di nuovo a pensare. Nelle sue condizioni, lui doveva anzitutto recarsi al Tribunale di polizia, non già perchè la sua faccenda avesse una diretta inerenza con la polizia, ma perchè le sue indagini potevano essere più rapide colà che non altrove. Andare a chieder giustizia nella direzione degli uffici, ov’era in funzione il naso, poteva essere imprudenza, giacchè, udite le risposte del naso medesimo, era evidente che per lui non esisteva nulla di nascosto, e lui poteva mentire anche in questa occasione, come aveva già mentito, assicurando di non essersi trovato mai con lui.

Этот вопрос остановил Ковалёва и заставил его опять подумать. В его положении следовало ему прежде всего отнестись в Управу благочиния, не потому что оно имело прямое отношение к полиции, но потому, что её распоряжения могли быть гораздо быстрее, чем в других местах; искать же удовлетворения по начальству того места, при котором нос объявил себя служащим, было бы безрассудно, потому что из собственных ответов носа уже можно было видеть, что для этого человека ничего не было священного, и он мог так же солгать и в этом случае, как солгал, уверяя, что он никогда не видался с ним.

Kovalev voleva dunque ordinare d’esser condotto al tribunale di polizia, quando gli venne in mente che quel briccone astuto, il quale, nel primo incontro, si era comportato in maniera sleale, poteva a bell’agio profittar dell’indugio e scappar dalla città, e allora, tutte le ricerche diventerebbero inutili, anzi si prolungherebbero, Dio ne scampi, per un mese intero.

Итак, Ковалёв уже хотел было приказать ехать в Управу благочиния, как опять пришла мысль ему, что этот плут и мошенник, который поступил уже при первой встрече таким бессовестным образом, мог опять удобно, пользуясь временем, как-нибудь улизнуть из города, — и тогда все искания будут тщетны, или могут продолжиться, чего боже сохрани, на целый месяц.

Alla fine, pare che proprio lo aiutasse il cielo. Egli risolse di andar di corsa all’amministrazione di un giornale, e far inserire subito un annunzio con la descrizione minuta de’ connotati, perchè chi lo incontrasse potesse condurglielo, o almeno almeno indicargli la casa di quel ribaldo.

Наконец, казалось, само небо вразумило его. Он решился отнестись прямо в газетную экспедицию и заблаговременно сделать публикацию с обстоятельным описанием всех качеств, дабы всякий, встретивший его, мог в ту же минуту его представить к нему или по крайней мере дать знать о месте пребывания.

Preso questo partito, comandò al cocchiere di menarlo appunto all’amministrazione d’un giornale, e per tutta la via si dette a picchiar sodo coi pugni sulla schiena dell’automedonte, gridandogli: «Corri più presto, mascalzone! più presto, canaglia!».
— Eh via, barin! — diceva il cocchiere, scuotendo il capo, e sforzando con le redini il cavallo dal pelo lungo.

Итак он, решив на этом, велел извозчику ехать в газетную экспедицию, и во всю дорогу не переставал его тузить кулаком в спину, приговаривая: «скорей, подлец! скорей, мошенник!» — «Эх, барин!» говорил извозчик, потряхивая головой и стегая возжей свою лошадь, на которой шерсть была длинная как на болонке.

Il droski si fermò alla fine, e Kovalev entrò, a perdifiato, in una stanzetta da ricevere, ove un vecchio impiegato, in marsina frusta e cogli occhiali, se ne stava seduto dietro un tavolino, e, con una penna fra le labbra, contava monete di rame.

Дрожки наконец остановились, и Ковалёв, запыхавшись, вбежал в небольшую приёмную комнату, где седой чиновник, в старом фраке и очках, сидел за столом и, взявши в зубы перо, считал принесённые медные деньги.

— Chi riceve gli annunzi qui? — gridò Kovalev entrando. — Oh, scusi, buon dì, salute!

«Кто здесь принимает объявления?» закричал Ковалёв. «А, здравствуйте!»

— I miei rispetti! — rispose il vecchio impiegato, alzando per poco gli occhi e riabbassandoli sui ritoli delle monete.

«Моё почтение», — сказал седой чиновник, поднявши на минуту глаза и опустивши их снова на разложенные кучи денег.

— Desidero di far inserire…

«Я желаю припечатать…»

«Позвольте. Прошу немножко повременить», — произнёс чиновник, ставя одною рукою цифру на бумаге и передвигая пальцами левой руки два очка на счётах.

In piedi, davanti al tavolino, con un foglio in mano, stava un domestico gallonato, correttissimo nell’aspetto, che rivelava lungo servizio in case aristocratiche, e che stimava ora opportuno far mostra di urbanità.

Лакей с галунами и наружностию, показывавшею пребывание его в аристократическом доме, стоял возле стола с запискою в руках и почёл приличным показать свою общежительность:

— Creda, signore, che quel cagnolino non vale dieci griveniki8; io poi, per me, non gli darei neppure otto gros; ma la signora contessa, se Dio mi perdoni, l’adora, l’adora! Ed ecco, promette cento rubli a chi glielo ritrova! A dirla schietta, in questo momento, fra noi, certi gusti della gente non si capiscono addirittura. Quando si amano i cani, si prende un levriere, un barboncino; vi si gettan cinquecento, magari mille rubli, ma si ha un cane stupendo.

«Поверите ли, сударь, что собачонка не стоит восьми гривен, т. е. я не дал бы за неё и восьми грошей; а графиня любит, ей-богу, любит, — и вот тому, кто её отыщет, сто рублей! Если сказать по приличию, то вот так, как мы теперь с вами, вкусы людей совсем не совместны: уж когда охотник, то держи лягавую собаку или пуделя; не пожалей пятисот, тысячу дай, но зато уж чтоб была собака хорошая.»