The official listened with a serious air while counting the number of letters contained in the note.

Почтенный чиновник слушал это с значительною миною, и в то же время занимался сметою: сколько букв в принесённой записке.

At either side of the table stood a number of housekeepers, clerks and porters, carrying notes. The writer of one wished to sell a barouche, which had been brought from Paris in 1814 and had been very little used; others wanted to dispose of a strong droshky which wanted one spring, a spirited horse seventeen years old, and so on.

По сторонам стояло множество старух, купеческих сидельцев и дворников с записками. В одной значилось, что отпускается в услужение кучер трезвого поведения; в другой — малоподержанная коляска, вывезенная в 1814 году из Парижа; там отпускалась дворовая девка 19 лет, упражнявшаяся в прачешном деле, годная и для других работ; прочные дрожки без одной рессоры, молодая горячая лошадь в серых яблоках, семнадцати лет от роду, новые полученные из Лондона семена репы и редиса, дача со всеми угодьями: двумя стойлами для лошадей и местом, на котором можно развести превосходный берёзовый или еловый сад; там же находился вызов желающих купить старые подошвы, с приглашением явиться к переторжке каждый день от 8 до 3 часов утра.

The room where these people were collected was very small, and the air was very close; but Kovaloff was not affected by it, for he had covered his face with a handkerchief, and because his nose itself was heaven knew where.

Комната, в которой местилось всё это общество, была маленькая, и воздух в ней был чрезвычайно густ; но коллежский асессор Ковалёв не мог слышать запаха, потому что закрылся платком, и потому что самый нос его находился бог знает в каких местах.

“Sir, allow me to ask you—I am in a great hurry,” he said at last impatiently.

«Милостивый государь, позвольте вас попросить… Мне очень нужно», — сказал он наконец с нетерпением.

“In a moment! In a moment! Two roubles, twenty-four kopecks—one minute! One rouble, sixty-four kopecks!” said the grey-haired official, throwing their notes back to the housekeepers and porters. “What do you wish?” he said, turning to Kovaloff.

«Сейчас, сейчас! Два рубля сорок три копейки! Сию минуту! Рубль шестьдесят четыре копейки!» говорил седовласый господин, бросая старухам и дворникам записки в глаза. «Вам что угодно?» наконец сказал он, обратившись к Ковалёву.

“I wish—” answered the latter, “I have just been swindled and cheated, and I cannot get hold of the perpetrator. I only want you to insert an advertisement to say that whoever brings this scoundrel to me will be well rewarded.”

«Я прошу…» сказал Ковалёв: «случилось мошенничество, или плутовство, я до сих пор не могу никак узнать. Я прошу только припечатать, что тот, кто ко мне этого подлеца представит, получит достаточное вознаграждение.»

“What is your name, please?”

«Позвольте узнать, как ваша фамилия?»

“Why do you want my name? I have many lady friends—Madame Tchektyriev, wife of a state-councillor, Madame Podtotchina, wife of a Colonel. Heaven forbid that they should get to hear of it. You can simply write ‘committeeman’ or, better, ‘Major.’”

«Нет, зачем же фамилию? Мне нельзя сказать её. У меня много знакомых: Чехтарёва, статская советница, Палагея Григорьевна Подточина, штаб-офицерша… Вдруг узнают, боже сохрани! Вы можете просто написать: коллежский асессор, или, ещё лучше, состоящий в маиорском чине.»

“And the man who has run away is your serf.”

«А сбежавший был ваш дворовый человек?»

“Serf! If he was, it would not be such a great swindle! It is the nose which has absconded.”

«Какое, дворовый человек? Это бы ещё не такое большое мошенничество! Сбежал от меня… нос…»

“H’m! What a strange name. And this Mr Nose has stolen from you a considerable sum?”

«Гм! какая странная фамилия! И на большую сумму этот г. Носов обокрал вас?»

“Mr Nose! Ah, you don’t understand me! It is my own nose which has gone, I don’t know where. The devil has played a trick on me.”

«Нос, то есть… вы не то думаете! Нос, мой собственный нос пропал неизвестно куда. Чорт хотел подшутить надо мною!»

“How has it disappeared? I don’t understand.”

«Да каким же образом пропал? Я что-то не могу хорошенько понять.»

“I can’t tell you how, but the important point is that now it walks about the city itself a state councillor. That is why I want you to advertise that whoever gets hold of it should bring it as soon as possible to me. Consider; how can I live without such a prominent part of my body? It is not as if it were merely a little toe; I would only have to put my foot in my boot and no one would notice its absence. Every Thursday I call on the wife of M. Tchektyriev, the state councillor; Madame Podtotchina, a Colonel’s wife who has a very pretty daughter, is one of my acquaintances; and what am I to do now? I cannot appear before them like this.”

«Да я не могу вам сказать, каким образом; но главное то, что он разъезжает теперь по городу и называет себя статским советником. И потому я вас прошу объявить, чтобы поймавший представил его немедленно ко мне в самом скорейшем времени. Вы посудите, в самом деле, как же мне быть без такой заметной части тела? это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую я в сапог — и никто не увидит, если его нет. Я бываю по четвергам у статской советницы Чехтарёвой; Подточина Палагея Григорьевна, штаб-офицерша, и у ней дочка очень хорошенькая, тоже очень хорошие знакомые, и вы посудите сами, как же мне теперь… Мне теперь к ним нельзя явиться.»

The official compressed his lips and reflected.

Чиновник задумался, что означали крепко сжавшиеся губы.

“No, I cannot insert an advertisement like that,” he said after a long pause.

«Нет, я не могу поместить такого объявления в газетах» — сказал он наконец после долгого молчания.

“What! Why not?”

«Как? отчего?»

“Because it might compromise the paper. Suppose everyone could advertise that his nose was lost. People already say that all sorts of nonsense and lies are inserted.”

«Так. Газета может потерять репутацию. Если всякий начнёт писать, что у него сбежал нос, то… И так уже говорят, что печатается много несообразностей и ложных слухов.»

“But this is not nonsense! There is nothing of that sort in my case.”

«Да чем же это дело несообразное? Тут, кажется, ничего нет такого.»

“You think so? Listen a minute. Last week there was a case very like it. An official came, just as you have done, bringing an advertisement for the insertion of which he paid two roubles, sixty-three kopecks; and this advertisement simply announced the loss of a black-haired poodle. There did not seem to be anything out of the way in it, but it was really a satire; by the poodle was meant the cashier of some establishment or other.”

«Это вам так кажется, что нет. А вот, на прошлой неделе, такой же был случай. Пришёл чиновник таким же образом, как вы теперь пришли, принёс записку, денег по расчёту пришлось 2 р. 73 к., и всё объявление состояло в том, что сбежал пудель чёрной шерсти. Кажется, что бы тут такое? А вышел пасквиль: пудель-то этот был казначей, не помню какого-то заведения.»

“But I am not talking of a poodle, but my own nose; i.e. almost myself.”

«Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моём носе: стало быть, почти то же, что о самом себе.»

“No, I cannot insert your advertisement.”

«Нет, такого объявления я никак не могу поместить.»

“But my nose really has disappeared!”

«Да когда у меня точно пропал нос!»

“That is a matter for a doctor. There are said to be people who can provide you with any kind of nose you like. But I see that you are a witty man, and like to have your little joke.”

«Если пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие люди, которые могут приставить какой угодно нос. Но впрочем я замечаю, что вы должны быть человек весёлого нрава и любите в обществе пошутить.»

“But I swear to you on my word of honour. Look at my face yourself.”

«Клянусь вам, вот как бог свят! Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.»

“Why put yourself out?” continued the official, taking a pinch of snuff.” All the same, if you don’t mind,” he added with a touch of curiosity, “I should like to have a look at it.”

«Зачем беспокоиться!» продолжал чиновник, нюхая табак. «Впрочем, если не в беспокойство», — прибавил он с движением любопытства: «то желательно бы взглянуть.»

The committee-man removed the handkerchief from before his face.

Коллежский асессор отнял от лица платок.

“It certainly does look odd,” said the official. “It is perfectly flat like a freshly fried pancake. It is hardly credible.”

«В самом деле, чрезвычайно странно!» — сказал чиновник: «место совершенно гладкое, как будто бы только что выпеченный блин. Да, до невероятности ровное!»

“Very well. Are you going to hesitate any more? You see it is impossible to refuse to advertise my loss. I shall be particularly obliged to you, and I shall be glad that this incident has procured me the pleasure of making your acquaintance.” The Major, we see, did not even shrink from a slight humiliation.

«Ну, вы теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не напечатать. Я вам буду особенно благодарен, и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться…» Маиор, как видно из этого, решился на сей раз немного поподличать.

“It certainly is not difficult to advertise it,” replied the official;” but I don’t see what good it would do you. However, if you lay so much stress on it, you should apply to someone who has a skilful pen, so that he may describe it as a curious, natural freak, and publish the article in the Northern Bee” (here he took another pinch) “for the benefit of youthful readers (he wiped his nose), “or simply as a matter worthy of arousing public curiosity.”

«Напечатать-то, конечно, дело небольшое», сказал чиновник: — «только я не предвижу в этом никакой для вас выгоды. Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать как редкое произведение натуры и напечатать эту статейку в “Северной Пчеле” (тут он понюхал ещё раз табаку) для пользы юношества (тут он утёр нос), или так, для общего любопытства.»

The committee-man felt completely discouraged. He let his eyes fall absent-mindedly on a daily paper in which theatrical performances were advertised. Reading there the name of an actress whom he knew to be pretty, he involuntarily smiled, and his hand sought his pocket to see if he had a blue ticket—for in Kovaloffs opinion superior officers like himself should not take a lesser-priced seat; but the thought of his lost nose suddenly spoilt everything.

Коллежский асессор был совершенно обезнадёжен. Он опустил глаза вниз газеты, где было извещение о спектаклях; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя актрисы хорошенькой собою, и рука взялась за карман: есть ли при нём синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры, по мнению Ковалёва, должны сидеть в креслах, — но мысль о носе всё испортила!

The official himself seemed touched at his difficult position. Desiring to console him, he tried to express his sympathy by a few polite words.

Сам чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Ковалёва. Желая сколько-нибудь облегчить его горесть, он почёл приличным выразить участие своё в нескольких словах:

“I much regret,” he said, “your extraordinary mishap. Will you not try a pinch of snuff? It clears the head, banishes depression, and is a good preventive against haemorroids.”

«Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать табачку? это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к гемороидам это хорошо.»

So saying, he reached his snuff-box out to Kovaloff, skilfully concealing at the same time the cover, which was adorned with the portrait of some lady or other.

Говоря это, чиновник поднёс Ковалёву табакерку, довольно ловко подвернув под неё крышку с портретом какой-то дамы в шляпке.

This act, quite innocent in itself, exasperated Kovaloff.

Этот неумышленный поступок вывел из терпения Ковалёва.

“I don’t understand what you find to joke about in the matter,” he exclaimed angrily. “Don’t you see that I lack precisely the essential feature for taking snuff? The devil take your snuff-box. I don’t want to look at snuff now, not even the best, certainly not your vile stuff!”

«Я не понимаю, как вы находите место шуткам», сказал он с сердцем: «разве вы не видите, что у меня именно нет того, чем бы я мог понюхать? Чтоб чорт побрал ваш табак! Я теперь не могу смотреть на него, и не только на скверный ваш березинский, но хоть бы вы поднесли мне самого рапе.»

So saying, he left the advertisement office in a state of profound irritation, and went to the commissary of police.

Сказавши, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу, чрезвычайному охотнику до сахару.

На дому его вся передняя, она же и столовая, была установлена сахарными головами, которые нанесли к нему из дружбы купцы. Кухарка в это время скидала с частного пристава казённые ботфорты; шпага и все военные доспехи уже мирно развесились по углам и грозную трёхугольную шляпу уже затрогивал трёхлетний сынок его, и он, после боевой, бранной жизни, готовился вкусить удовольствия мира.

He arrived just as this dignitary was reclining on his couch, and saying to himself with a sigh of satisfaction, “Yes, I shall make a nice little sum out of that.” It might be expected, therefore, that the committee-man’s visit would be quite inopportune.

Ковалёв вошёл к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну два часика!» И потому можно было предвидеть, что приход коллежского асессора был совершенно не вовремя. И не знаю, хотя бы он даже принёс ему в то время несколько фунтов чаю или сукна, он бы не был принят слишком радушно.

This police commissary was a great patron of all the arts and industries; but what he liked above everything else was a cheque. “It is a thing,” he used to say, “to which it is not easy to find an equivalent; it requires no food, it does not take up much room, it stays in one’s pocket, and if it falls, it is not broken.”

Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь», обыкновенно говорил он: «уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займёт немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибётся.»

The commissary accorded Kovaloff a fairly frigid reception, saying that the afternoon was not the best time to come with a case, that nature required one to rest a little after eating (this showed the committee-man that the commissary was acquainted with the aphorisms of the ancient sages), and that respectable people did not have their noses stolen.

Частный принял довольно сухо Ковалёва и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого коллежский асессор мог видеть, что частному приставу были не безызвестны изречения древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут носа и что много есть на свете всяких маиоров, которые не имеют даже и исподнего в приличном состоянии и таскаются по всяким непристойным местам.

The last allusion was too direct. We must remember that Kovaloff was a very sensitive man. He did not mind anything said against him as an individual, but he could not endure any reflection on his rank or social position.

То есть, не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалёв был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог простить всё, что ни говорили о нём самом, но никак не извинял, если это относилось к чину или званию.

He even believed that in comedies one might allow attacks on junior officers, but never on their seniors. The commissary’s reception of him hurt his feelings so much that he raised his head proudly, and said with dignity, “After such insulting expressions on your part, I have nothing more to say.” And he left the place.

Он даже полагал, что в театральных пьесах можно пропускать всё, что относится к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не должно нападать. Приём частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал с чувством достоинства, немного расставив свои руки: «Признаюсь, после этаких обидных с вашей стороны замечаний, я ничего не могу прибавить…» и вышел.

He reached his house quite wearied out. It was already growing dark. After all his fruitless search, his room seemed to him melancholy and even ugly.

Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий.

In the vestibule he saw his valet Ivan stretched on the leather couch and amusing himself by spitting at the ceiling, which he did very cleverly, hitting every time the same spot. His servant’s equanimity enraged him; he struck him on the forehead with his hat, and said, “You good-for-nothing, you are always playing the fool!”

Взошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лёжа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, примолвив: «ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»

Ivan rose quickly and hastened to take off his master’s cloak.

Иван вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.

Once in his room, the Major, tired and depressed, threw himself in an armchair and, after sighing a while, began to soliloquise:

Вошедши в свою комнату, маиор, усталый и печальный, бросился в кресла, и наконец после нескольких вздохов сказал:

“In heaven’s name, why should such a misfortune befall me? If I had lost an arm or a leg, it would be less insupportable; but a man without a nose! Devil take it!—what is he good for? He is only fit to be thrown out of the window. If it had been taken from me in war or in a duel, or if I had lost it by my own fault! But it has disappeared inexplicably. But no! it is impossible,” he continued after reflecting a few moments,

«Боже мой! боже мой! За что это такое несчастие? Будь я без руки или без ноги — всё бы это лучше; будь я без ушей — скверно, однакож всё сноснее; но без носа человек — чорт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин; просто, возьми да и вышвырни за окошко! И пусть бы уже на войне отрубили или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что, ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только нет, не может быть», прибавил он, немного подумав.

“it is incredible that a nose can disappear like that—quite incredible. I must be dreaming, or suffering from some hallucination; perhaps I swallowed, by mistake instead of water, the brandy with which I rub my chin after being shaved. That fool of an Ivan must have forgotten to take it away, and I must have swallowed it.”

«Невероятно, чтобы нос пропал; никаким образом невероятно. Это, верно, или во сне снится, или просто грезится; может быть, я как-нибудь ошибкою выпил вместо воды водку, которою вытираю после бритья себе бороду. Иван дурак не принял, и я, верно, хватил её.»

In order to find out whether he were really drunk, the Major pinched himself so hard that he unvoluntarily uttered a cry. The pain convinced him that he was quite wide awake. He walked slowly to the looking-glass and at first closed his eyes, hoping to see his nose suddenly in its proper place; but on opening them, he started back. “What a hideous sight!” he exclaimed.

Чтобы действительно увериться, что он не пьян, маиор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живёт наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с тою мыслию, что авось-либо нос покажется на своём месте; но в ту же минуту отскочил назад, сказавши: «экой пасквильный вид!»

It was really incomprehensible. One might easily lose a button, a silver spoon, a watch, or something similar; but a loss like this, and in one’s own dwelling!

Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы, или что-нибудь подобное; — но пропасть, и кому же пропасть? и притом ещё на собственной квартире!..

After considering all the circumstances, Major Kovaloff felt inclined to suppose that the cause of all his trouble should be laid at the door of Madame Podtotchina, the Colonel’s wife, who wished him to marry her daughter. He himself paid her court readily, but always avoided coming to the point.

Маиор Ковалёв, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина, которая желала, чтобы он женился на её дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки.

And when the lady one day told him point-blank that she wished him to marry her daughter, he gently drew back, declaring that he was still too young, and that he had to serve five years more before he would be forty-two.

Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она хочет выдать её за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что ещё молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года.

This must be the reason why the lady, in revenge, had resolved to bring him into disgrace, and had hired two sorceresses for that object. One thing was certain—his nose had not been cut off; no one had entered his room, and as for Ivan Jakovlevitch—he had been shaved by him on Wednesday, and during that day and the whole of Thursday his nose had been there, as he knew and well remembered. Moreover, if his nose had been cut off he would naturally have felt pain, and doubtless the wound would not have healed so quickly, nor would the surface have been as flat as a pancake.

И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цырюльник же Иван Яковлевич брил его ещё в среду, а в продолжение всей среды и даже во весь четверток нос у него был цел, — это он помнил и знал очень хорошо; притом была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин.

All kinds of plans passed through his head : should he bring a legal action against the wife of a superior officer, or should he go to her and charge her openly with her treachery?

Он строил в голове планы: звать ли штаб-офицершу формальным порядком в суд или явиться к ней самому и уличить её.

His reflections were interrupted by a sudden light, which shone through all the chinks of the door, showing that Ivan had lit the wax-candles in the vestibule. Soon Ivan himself came in with the lights.

Размышления его прерваны были светом, блеснувшим сквозь все скважины дверей, который дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном. Скоро показался и сам Иван, неся её перед собою и озаряя ярко всю комнату.

Kovaloff quickly seized a handkerchief and covered the place where his nose had been the evening before, so that his blockhead of a servant might not gape with his mouth wide open when he saw his master’s extraordinary appearance.

Первым движением Ковалёва было схватить платок и закрыть то место, где вчера ещё был нос, чтобы в самом деле глупый человек не зазевался, увидя у барина такую странность.

Scarcely had Ivan returned to the vestibule than a stranger’s voice was heard there.
“Does Major Kovaloff live here?” it asked.

Не успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос, произнёсший: «Здесь ли живёт коллежский асессор Ковалёв?»

“Come in!” said the Major, rising rapidly and opening the door.

«Войдите. Маиор Ковалёв здесь», — сказал Ковалёв, вскочивши поспешно и отворяя дверь.

He saw a police official of pleasant appearance, with grey whiskers and fairly full cheeks—the same who at the commencement of this story was standing at the end of the Isaac Bridge.

Вошёл полицейский чиновник красивой наружности, с бакенбардами не слишком светлыми и не тёмными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в конце Исаакиевского моста.

“Have you lost your nose?” he asked.

«Вы изволили затерять нос свой?»

“Exactly so.”

«Так точно.»

“It has just been found.”

«Он теперь найден.»

“What are you saying?” stammered Major Kovaloff. Joy had suddenly paralysed his tongue. He stared at the police commissary on whose cheeks and full lips fell the flickering light of the candle. “How was it?” he asked at last.

«Что вы говорите?» закричал маиор Ковалёв. Радость отняла у него язык. Он глядел в оба на стоявшего перед ним квартального, на полных губах и щеках которого ярко мелькал трепетный свет свечи. «Каким образом?»

“By a very singular chance. It has been arrested just as it was getting into a carriage for Eiga. Its passport had been made out some time ago in the name of an official; and what is still more strange, I myself took it at first for a gentleman. Fortunately I had my glasses with me, and then I saw at once that it was a nose. I am shortsighted, you know, and as you stand before me I cannot distinguish your nose, your beard, or anything else. My mother-in-law can hardly see at all.”

«Странным случаем: его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт давно был написан на имя одного чиновника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но к счастию были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был нос. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу. Моя тёща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит.»

Kovaloff was beside himself with excitement. “Where is it? Where? I will hasten there at once.”

Ковалёв был вне себя. «Где же он? Где? Я сейчас побегу.»

“Don’t put yourself out. Knowing that you need it, I have brought it with me. Another singular thing is that the principal culprit in the matter is a scoundrel of a barber living in the Ascension Avenue, who is now safely locked up. I had long suspected him of drunkenness and theft; only the day before yesterday he stole some buttons in a shop. Your nose is quite uninjured.” So saying, the police commissary put his hand in his pocket and brought out the nose wrapped up in paper.

«Не беспокойтесь. Я, зная, что он вам нужен, принёс его с собою. И странно то, что главный участник в этом деле есть мошенник цирюльник на Вознесенской улице, который сидит теперь на съезжей. Я давно подозревал его в пьянстве и воровстве, и ещё третьего дня стащил он в одной лавочке бортище пуговиц. Нос ваш совершенно таков, как был.» — При этом квартальный полез в карман и вытащил оттуда завёрнутый в бумажке нос.

“Yes, yes, that is it!” exclaimed Kovaloff. “Will you not stay and drink a cup of tea with me?”

«Так, он!» закричал Ковалёв: «точно он! Откушайте сегодня со мною чашечку чаю.»

“I should like to very much, but I cannot. I must go at once to the House of Correction. The cost of living is very high nowadays. My mother-in-law lives with me, and there are several children; the eldest is very hopeful and intelligent, but I have no means for their education.”

«Почёл бы за большую приятность, но никак не могу: мне нужно заехать отсюда в смирительный дом… Очень большая поднялась дороговизна на все припасы… У меня в доме живёт и тёща, то есть мать моей жены, и дети; старший особенно подаёт большие надежды: очень умный мальчишка, но средств для воспитания совершенно нет никаких.»

Ковалёв догадался и, схватив со стола красную ассигнацию, сунул в руки надзирателю, который, расшаркавшись, вышел за дверь, и в ту же почти минуту Ковалёв слышал уже голос его на улице, где он увещевал по зубам одного глупого мужика, наехавшего со своею телегою как раз на бульвар.

After the commissary’s departure, Kovaloff remained for some time plunged in a kind of vague reverie, and did not recover full consciousness for several moments, so great was the effect of this unexpected good news. He placed the recovered nose carefully in the palm of his hand, and examined it again with the greatest attention.

Коллежский асессор, по уходе квартального, несколько минут оставался в каком-то неопределённом состоянии и едва через несколько минут пришёл в возможность видеть и чувствовать: в такое беспамятство повергла его неожиданная радость. Он взял бережливо найденный нос в обе руки, сложенные горстью, и ещё раз рассмотрел его внимательно.

“Yes, this is it!” he said to himself. “Here is the heat-boil on the left side, which came out yesterday.” And he nearly laughed aloud with delight.

«Так, он, точно он!» говорил маиор Ковалёв. «Вот и прыщик на левой стороне, вскочивший вчерашнего дня.» Маиор чуть не засмеялся от радости.

But nothing is permanent in this world. Joy in the second moment of its arrival is already less keen than in the first, is still fainter in the third, and finishes by coalescing with our normal mental state, just as the circles which the fall of a pebble forms on the surface of water, gradually die away.

Но на свете нет ничего долговременного, а потому и радость в следующую минуту за первою уже не так жива; в третью минуту она становится ещё слабее и наконец, незаметно сливается с обыкновенным положением души, как на воде круг, рождённый падением камешка, наконец сливается с гладкою поверхностью.

Kovaloff began to meditate, and saw that his difficulties were not yet over; his nose had been recovered, but it had to be joined on again in its proper place.

Ковалёв начал размышлять и смекнул, что дело ещё не кончено: нос найден, но ведь нужно же его приставить, поместить на своё место.

And suppose it could not?

«А что, если он не пристанет?»

As he put this question to himself, Kovaloff grew pale.

При таком вопросе, сделанном самому себе, маиор побледнел.

With a feeling of indescribable dread, he rushed towards his dressing-table, and stood before the mirror in order that he might not place his nose crookedly. His hands trembled. Very carefully he placed it where it had been before. Horror! It did not remain there.

С чувством неизъяснимого страха бросился он к столу, придвинул зеркало, чтобы как-нибудь не поставить нос криво. Руки его дрожали. Осторожно и осмотрительно наложил он его на прежнее место. О, ужас! Нос не приклеивался!..

He held it to his mouth and warmed it a little with his breath, and then placed it there again; but it would not hold.

Он поднёс его ко рту, нагрел его слегка своим дыханием и опять поднёс к гладкому месту, находившемуся между двух щёк; но нос никаким образом не держался.

“Hold on, you stupid!” he said. But the nose seemed to be made of wood, and fell back on the table with a strange noise, as though it had been a cork.

«Ну! ну же! полезай, дурак!» говорил он ему. Но нос был как деревянный и падал на стол с таким странным звуком, как будто бы пробка.

The Major’s face began to twitch feverishly. “Is it possible that it won’t stick?” he asked himself, full of alarm. But however often he tried, all his efforts were in vain.

Лицо маиора судорожно скривилось. «Неужели он не прирастёт?» говорил он в испуге. Но сколько раз ни подносил он его на его же собственное место, старание было по-прежнему неуспешно.

He called Ivan, and sent him to fetch the doctor who occupied the finest flat in the mansion.

Он кликнул Ивана и послал его за доктором, который занимал в том же самом доме лучшую квартиру в бельэтаже.

This doctor was a man of imposing appearance, who had magnificent black whiskers and a healthy wife. He ate fresh apples every morning, and cleaned his teeth with extreme care, using five different tooth-brushes for three-quarters of an hour daily.

Доктор этот был видный из себя мужчина, имел прекрасные смолистые бакенбарды, свежую, здоровую докторшу, ел поутру свежие яблоки и держал рот в необыкновенной чистоте, полоща его каждое утро почти три четверти часа и шлифуя зубы пятью разных родов щёточками.

The doctor came immediately. After having asked the Major when this misfortune had happened, he raised his chin and gave him a fillip with his finger just where the nose had been, in such a way that the Major suddenly threw back his head and struck the wall with it.

Доктор явился в ту же минуту. Спросивши, как давно случилось несчастие, он поднял маиора Ковалёва за подбородок и дал ему большим пальцем щелчка в то самое место, где прежде был нос, так что маиор должен был откинуть свою голову назад с такою силою, что ударился затылком в стену.

The doctor said that did not matter; then, making him turn his face to the right, he felt the vacant place and said “H’m!” then he made him turn it to the left and did the same; finally he again gave him a fillip with his finger, so that the Major started like a horse whose teeth are being examined. After this experiment, the doctor shook his head and said,

Медик сказал, что это ничего, и, посоветовавши отодвинуться немного от стены, велел ему перегнуть голову сначала на правую сторону и, пощупавши то место, где прежде был нос, сказал: «Гм!» Потом велел ему перегнуть голову на левую сторону и сказал: «Гм!» и в заключение дал опять ему большим пальцем щелчка, так что маиор Ковалёв дернул головою как конь, которому смотрят в зубы. Сделавши такую пробу, медик покачал головою и сказал:

“No, it cannot be done. Either remain as you are, lest something worse happen. Certainly one could replace it at once, but I assure you the remedy would be worse than the disease.”

«Нет, нельзя. Вы уж лучше так оставайтесь, потому что можно сделать ещё хуже. Оно конечно, приставить можно; я бы, пожалуй, вам сейчас приставил его; но я вас уверяю, что это для вас хуже.»

“All very fine, but how am I to go on without a nose?” answered Kovaloff. “There is nothing worse than that. How can I show myself with such a villainous appearance?

«Вот хорошо! как же мне оставаться без носа?» сказал Ковалёв. «Уж хуже не может быть, как теперь. Это просто чорт знает что! Куда же я с этакою пасквильностию покажуся?

I go into good society, and this evening I am invited to two parties. I know several ladies, Madame Tchektyriev, the wife of a state-councillor, Madame Podtotchina—although after what she has done, I don’t want to have anything to do with her except through the agency of the police.

Я имею хорошее знакомство: вот и сегодня мне нужно быть на вечере в двух домах. Я со многими знаком: статская советница Чехтарёва, Подточина штаб-офицерша… хоть после теперешнего поступка её я не имею с ней другого дела, как только чрез полицию.

I beg you,” continued Kovaloff in a supplicating tone, “find some way or other of replacing it; even if it is not quite firm, as long as it holds at all; I can keep it in place sometimes with my hand, whenever there is any risk. Besides, I do not even dance, so that it is not likely to be injured by any sudden movement. As to your fee, be in no anxiety about that; I can well afford it.”

Сделайте милость», произнёс Ковалёв умоляющим голосом: «нет ли средства? как-нибудь приставьте; хоть не хорошо, лишь бы только держался; я даже могу его слегка подпирать рукою в опасных случаях. Я же притом и не танцую, чтобы мог вредить каким-нибудь неосторожным движением. Всё, что относится на счёт благодарности за визиты, уж будьте уверены, сколько дозволят мои средства…»

“Believe me,” answered the doctor in a voice which was neither too high nor too low, but soft and almost magnetic, “I do not treat patients from love of gain. That would be contrary to my principles and to my art. It is true that I accept fees, but that is only not to hurt my patients’ feelings by refusing them.

«Верите ли», сказал доктор ни громким, ни тихим голосом, но чрезвычайно уветливым и магнетическим: «что я никогда из корысти не лечу. Это противно моим правилам и моему искусству. Правда, я беру за визиты, но единственно с тем только, чтобы не обидеть моим отказом.

I could certainly replace your nose, but I assure you on my word of honour, it would only make matters worse. Bather let Nature do her own work. Wash the place often with cold water, and I assure you that even without a nose, you will be just as well as if you had one.

Конечно, я бы приставил ваш нос: но я вас уверяю честью, если уже вы не верите моему слову, что это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше действию самой натуры. Мойте чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея носа, будете так же здоровы, как если бы имели его.

As to the nose itself, I advise you to have it preserved in a bottle of spirits, or, still better, of warm vinegar mixed with two spoonfuls of brandy, and then you can sell it at a good price. I would be willing to take it myself, provided you do not ask too much.”

А нос я вам советую положить в банку со спиртом или ещё лучше влить туда две столовые ложки острой водки и подогретого уксуса, — и тогда вы можете взять за него порядочные деньги. Я даже сам возьму его, если вы только не подорожитесь.»

“No, no, I shall not sell it at any price. I would rather it were lost again.”

«Нет, нет! ни за что не продам!» вскричал отчаянный маиор Ковалёв: «лучше пусть он пропадёт!»

“Excuse me,” said the doctor, taking his leave. “I hoped to be useful to you, but I can do nothing more; you are at any rate convinced of my good-will.” So saying, the doctor left the room with a dignified air.
Kovaloff did not even notice his departure. Absorbed in a profound reverie, he only saw the edge of his snow-white cuffs emerging from the sleeves of his black coat.

«Извините!» сказал доктор, откланиваясь, «я хотел быть вам полезным… Что ж делать! По крайней мере, вы видели моё старание.» Сказавши это, доктор с благородною осанкою вышел из комнаты. Ковалёв не заметил даже лица его и в глубокой бесчувственности видел только выглядывавшие из рукавов его чёрного фрака рукавчики белой и чистой как снег рубашки.

The next day he resolved, before bringing a formal action, to write to the Colonel’s wife and see whether she would not return to him, without further dispute, that of which she had deprived him. The letter ran as follows:

Он решился на другой же день, прежде представления жалобы, писать к штаб-офицерше, не согласится ли она без бою возвратить ему то, что следует. Письмо было такого содержания:

To Madame Alexandra Podtotchina,
“I hardly understand your method of action. Be sure that by adopting such a course you will gain nothing, and will certainly not succeed in making me marry your daughter.

Милостивая государыня,
Александра Григорьевна!
Не могу понять странного со стороны вашей действия. Будьте уверены, что, поступая таким образом, ничего вы не выиграете и ничуть не принудите меня жениться на вашей дочери.

Believe me, the story of my nose has become well known; it is you and no one else who have taken the principal part in it. Its unexpected separation from the place which it occupied, its flight and its appearances sometimes in the disguise of an official, sometimes in proper person, are nothing but the consequence of unholy spells employed by you or by persons who, like you, are addicted to such honourable pursuits. On my part, I wish to inform you, that if the above-mentioned nose is not restored to-day to its proper place, I shall be obliged to have recourse to legal procedure.

Поверьте, что история насчёт моего носа мне совершенно известна, равно как то, что в этом вы есть главные участницы, а не кто другой. Внезапное его отделение с своего места, побег и маскирование, то под видом одного чиновника, то наконец в собственном виде, есть больше ничего, кроме следствие волхвований, произведённых вами или теми, которые упражняются в подобных вам благородных занятиях. Я с своей стороны почитаю долгом вас предуведомить, если упоминаемый мною нос не будет сегодня же на своём месте, то я принуждён буду прибегнуть к защите и покровительству законов.

For the rest, with all respect, I have the honour to be your humble servant,
Platon Kovaloff.

Впрочем, с совершенным почтением к вам, имею честь быть
Ваш покорный слуга
Платон Ковалёв.

The reply was not long in coming, and was as follows :
Major Platon Kovaloff,—
Your letter has profoundly astonished me. I must confess that I had not expected such unjust reproaches on your part. I assure you that the official of whom you speak has not been at my house, either disguised or in his proper person.

Милостивый государь,
Платон Кузьмич!
Чрезвычайно удивило меня письмо ваше. Я, признаюсь вам по откровенности, никак не ожидала, а тем более относительно несправедливых укоризн со стороны вашей. Предуведомляю вас, что я чиновника, о котором упоминаете вы, никогда не принимала у себя в доме, ни замаскированного, ни в настоящем виде.

It is true that Philippe Ivanovitch Potantchikoff has paid visits at my house, and though he Has actually asked for my daughter’s hand, and was a man of good breeding, respectable and intelligent, I never gave him any hope.

Бывал у меня, правда, Филипп Иванович Потанчиков. И хотя он, точно, искал руки моей дочери, будучи сам хорошего, трезвого поведения и великой учёности; но я никогда не подавала ему никакой надежды.

Again, you say something about a nose. If you intend to imply by that that I wished to snub you, i.e. to meet you with a refusal, I am very astonished because, as you well know, I was quite of the opposite mind. If after this you wish to ask for my daughter’s hand, I should be glad to gratify you, for such has also been the object of my most fervent desire, in the hope of the accomplishment of which, I remain, yours most sincerely,
Alexandra Podtotchina.

Вы упоминаете ещё о носе. Если вы разумеете под сим, что будто бы я хотела оставить вас с носом, то есть дать вам формальный отказ: то меня удивляет, что вы сами об этом говорите, тогда как я, сколько вам известно, была совершенно противного мнения, и если вы теперь же посватаетесь на моей дочери законным образом, я готова сей же час удовлетворить вас, ибо это составляло всегда предмет моего живейшего желания, в надежде чего остаюсь всегда готовою к услугам вашим
Александра Подточина.